— Это правда.
— Что ж, придется наведаться в гости. Да поможет нам святой Игнасий.
Кавалькада из полутора десятков всадников углубилась в лес, соблюдая все необходимые предосторожности, чтобы незаметно приблизиться к буканьерскому логову.
Подобравшись вплотную, они увидели обычную картину. Грубо сколоченный из досок сарай, небольшой огород, засаженный бобами. Вкопанные в землю шесты поддерживают десятки шкур. Шесть или семь буканажей, на которых разложены куски тех буйволов, чьи шкуры висят на шестах. Между буканажами бегают два молодых индейца с пальмовыми листьями и отгоняют огромных свинцовых мух. Тучи таких же насекомых зверей вьются вокруг еще не скобленных шкур.
И над всем этим висит облака тяжелой вони.
— Где же хозяева? — спросил дон Педро.
— Судя по постройкам, здесь живет один человек. И без женщины, — заметил толстяк галисиец. Ему было очень душно, внутри кирасы хлюпало от скопившегося пота, и целые ручьи текли по лицу. Жара стояла такая, что казалось — это не мушиные рои звенят в воздухе, звенит сам воздух.
— Ну что, атакуем, если он один…
— Погоди, Мануэль, погоди.
— Не могу, не могу я больше в этих зарослях. Мне нужно снять кирасу, иначе я умру.
— Ладно.
Дон Педро сделал знак, ему и галисийцу подвели лошадей. Усевшись в седло, сын губернатора дал приказ к атаке.
С выставленными вперед пистолетами и занесенными шпагами ворвалось карательное войско на территорию буканьерского становища.
Когда испанцы пересекали ряды шкур, раздался выстрел. Неизвестно откуда прилетевшая пуля, попав Кавехенье-младшему в лоб, сделала дона Педро трехглазым.
Индейцы бросились бежать.
Висевшие на веревках шкуры одним махом обрушились с двух сторон на испанских конников, погребая их под своей влажной тяжестью.
Ни стрелка, ни индейцев-помощников найти так и не удалось.
Единственное, что удалось установить, — что дом принадлежал Жану-Давиду Hay.
По-испански Тортуга значит «черепаха». Так назвал его Колумб. Это наименование остров получил из-за своих очертаний, напоминающих данное земноводное.
В обычные дни жизнь на острове плелась черепашьим шагом, но с появлением буканьеров с Эспаньолы впадала в какой-то алкогольный галоп. Их очередное появление на острове на этот раз было особенно громоподобным. Массовое истребление буйволовых стад ввергло их в состояние подлинного буйства.
К концу пятидесятых годов семнадцатого века жизнь на острове начала приобретать все более цивилизованный характер. Сменилась психология жителей, многие из них, стараясь забыть о своем разбойничьем прошлом, оседали на земле, женились, заводили в большом количестве детей, посещали церковь — одним словом, стремились во всех отношениях походить на благовоспитанных граждан. Наилучшим выразителем этого процесса был сам господин губернатор Франсуа де Левассер. Еще каких-нибудь двадцать лет тому назад он был самым настоящим морским разбойником. В 1640 году Левассер с полусотней таких же, как он, бездомных французов высадился на Тортуге и построил первый укрепленный форт. За годы своего жительства здесь он выдержал несколько жестоких испанских осад, заслужил доверие официальных французских властей. А может быть, и не в доверии здесь было дело. Просто чиновники из метрополии позволили сильному, умному и удачливому флибустьеру именоваться губернатором после того, как он им сам объективно сделался. Он подарил Франции остров, она подарила ему должность.
Такое случалось не только в семнадцатом веке.
Де Левассер проявил себя воистину мудрым правителем. Как хороший пастух, он стриг своих овец и воздерживался от того, чтобы сдирать с них шкуры. О его покровительстве бывшим собратьям по каперскому промыслу уже говорилось. В Париже знали о мелких хитростях своего наместника, но разоблачать их считали если не ненужным, то, по крайней мере, преждевременным. Зачем посылать в столь отдаленные моря специальный флот, тратиться на его снаряжение, когда есть возможность отстаивать государственные интересы в тех водах, вредя при этом испанскому сопернику, совершенно бесплатно. А может, даже и более того, в том смысле, что ходили слухи, будто де Левассер частью своих доходов делился с королевским казначейством. Это и считалось многими одной из причин его неуязвимости.
Столица острова росла как на дрожжах. Запах денег — самые сильные духи, и этот запах нравится всем без исключения. Набережная украсилась десятками зданий, построенных в том стиле, который кто-то из умников в будущем назовет колониальным. Четыре основных рынка: табачный, невольничий, рыбный и мясной — были переполнены разного рода товаром. О количестве кабаков, таверен, харчевен и говорить нечего.
Своим иждивением губернатор построил в городе два здания (не считая, разумеется, собственного дома). Причем строил их одновременно. Большой протестантский собор и великолепную четырехэтажную тюрьму.
Кто после этого посмел бы сказать, что его высокопревосходительство небогобоязнен и незаконопослушен?!
Государственный ум господина де Левассера проявился и в том, что сам он, будучи гугенотом, не препятствовал отправлению на своем острове других культов. Для него католик и испанец было не одно и то же.
Вершины своего развития Тортуга достигла в тот момент, когда на ней появились люди искусства и публичные дома.
Появлению вторых губернатор, может, и хотел бы помешать, но, зная, что это ему не под силу, оставил эту затею. Появлению первых, наоборот, способствовал. Этому было простое объяснение. У губернатора росла дочь, Женевьева. Ей вот-вот должно было стукнуть восемнадцать, и любящий отец мечтал о том, чтобы она получила наилучшее образование, какое только возможно. И не только желал, но и готов был идти на любые траты и жертвы ради этого.
Учителя танцев, музыканты, поэты нашли пристанище в огромном белом дворце с зелеными жалюзи. Многие из них проникали туда в надежде стать родственником господина де Левассера. Одному из них, флорентийскому учителю танцев, это чуть было не удалось. Правда, карьеру он свою закончил, сидя в колодках на рыночной площади. Губернатор посчитал, что итальянец позволял себе слишком вольные движения руками в отношении его дочери, поэтому полностью лишил его возможности двигаться.
Такая крутая расправа охладила пыл многих искателей матримониальных успехов в губернаторском дворце. Больше сомнительные истории не случались. Да и сама Женевьева отнюдь не искала случая в них попасть. Эта привлекательная, порывистая смуглянка имела несчастье унаследовать от матери только внешность. Нрав ей достался отцовский. Родись она мальчиком, несомненно, рано или поздно отправилась бы шляться по морям в поисках приключений. Господин губернатор тихо радовался тому, что матросов в юбке на борт не берут.
О Женевьеве еще пойдет речь ниже, а пока следует рассказать о том, чем занимался на острове прибывший сюда вместе с прочими буканьерами Жан-Давид. Люди дона Антонио де Кавехеньи не смогли отыскать и схватить его, несмотря на все усилия. Он благополучно добрался до побережья и на индейской пироге перебрался с Эспаньолы на Тортугу, благо между островами было каких-нибудь семь-восемь миль. Как ни странно, все его спутники прекрасно были осведомлены о том, какой именно он совершил подвиг в джунглях, кого именно ему удалось застрелить. К нему бросились с расспросами, он отмалчивался. Склонность к баснословному преувеличению своих достижений весьма распространена среди морского люда. Хвастовство не считается в этой среде предосудительным. Наоборот, всякого рода скрытность возбуждает невероятный интерес. Что же говорить о случае, когда человек отказывается от лавров, по праву ему принадлежащих!