Губернатор в отчаянии прошелся по кабинету.
— Не понимаю, извините, не понимаю, что вас может удерживать от участия в этом деле. Не понимаю и, извините, не верю, что ваши причины столь уж основательны.
Олоннэ медленно встал.
— Как вам будет угодно, ваше высокопревосходительство. Честь имею.
— Честь вы, положим, имеете, а здравого смысла — ни вот столько.
Капитан поклонился:
— Я могу считать себя свободным?
— Как туман в Наветренном проливе [11] .
Олоннэ двинулся к выходу.
— Но послушайте, не предлагать же мне это дело Шарпу. Посудите сами!
— Почему же, предложите. Потом, спустя некоторое время, я исправлю его ошибки. Как всегда.
Сказать, что его высокопревосходительство был в ярости, это значит сказать только половину правды. Он был еще в сильнейшем недоумении. Он не мог себе, как ни силился, представить причины, по которым человек, находящийся в положении Олоннэ, мог бы отклонить предложение, которое ему было сделано. Опираясь на свою удачу и флотоводческий талант, на финансовую и моральную поддержку губернатора Тортуги, он мог бы завоевать настоящую славу. Не говоря уже о баснословных богатствах.
Все эти соображения он высказал вечером в беседе с дочерью. Высказал со всей страстью, свойственной его увлекающемуся характеру.
— Очень меня удивил сегодня господин Олоннэ. Очень, если не сказать больше.
В темных глазах Женевьевы разгорелись и погасли две желтые искры.
— Меня тоже.
В тот момент, когда происходил этот обмен одинаковыми мнениями, капитан Олоннэ сидел в своем любимом «Жареном фрегате» вместе с ле Пикаром и Ибервилем и продолжал пить то, что начал пить во время беседы с губернатором, то есть ром.
Обстановка в заведении была именно такой, какой она и должна быть к концу дня. Половина гостей спала лицом в объедках, вторая половина делилась на две части: пытавшихся петь и пытавшихся танцевать.
Олоннэ держал в руке оловянную кружку и молча отхлебывал мутно-коричневый напиток. Молча, потому что разговаривать было не с кем. Собутыльники, из числа примкнувших, валялись под столом, а ле Пикар с Ибервилем, лучше подготовленные к собутыльничеству с капитаном, играли в гляделки. Три глаза на двоих.
— Пора домой! — сказал Олоннэ.
Никто ему не возразил, но было непонятно — все ли согласны.
Капитан хотел было повторить свое предложение, но уже командным голосом, однако не успел.
Случилось вот что.
К столу, пошатываясь, подошла Шика. Так звали одну из самых известных и дорогих проституток на Тортуге. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, почему она так дорога и известна: высокая, статная мулатка с громадной копной черных волос, черными же, чуть раскосо посаженными глазами. На роскошной полуобнаженной груди блестела целая коллекция украшений. Самых разных — от простого деревянного крестика до золотого медальона.
— Эй ты, капитан Удача, пошли со мной. И если тебе не понравится, я не возьму с тебя денег.
Ибервиль и ле Пикар оторвались от упорного созерцания друг друга и повернули все три зрака К красотке.
Капитан достал из кошелька монету в двадцать реалов (месячный заработок проститутки) и бросил на стол:
— Можешь считать, что мне понравилось, и очень.
Шика медленно взяла монету в руки, приложила к щеке, покачала головой:
— Бедный, бедный капитан Олоннэ.
— Что ты там несешь! — крикнул Ибервиль.
Олоннэ улыбнулся:
— Ты жалеешь меня?
— Конечно. Мне очень, очень тебя жаль.
— А ты знаешь, что жалеть меня опаснее, чем пытаться меня убить?
Шика отступила на шаг — столько синего огня увидела она в глазах капитана.
Перекрестившись, она сказала:
— Значит, правду говорят про тебя, капитан.
— Какую именно?
— Что ты избегаешь женщин, потому что посвятил себя одной, которая живет в высоком белом доме на холме.
— Что она болтает? — спросил ле Пикар, стараясь протрезветь.
Между тем у стола Олоннэ собралась маленькая толпа. Всем было интересно посмотреть на человека, умудрившегося пожалеть любимца судьбы и губернатора Тортуги.
— Он думает, что ему удастся на ней жениться, — взвинчивая себя, продолжала Шика, постепенно переходя с речи на крик. — Ты для нее никто. Эта смугляночка не про тебя. И будь ты хоть триста раз монахом в ее честь, ее это не растрогает.
Капитан сохранял внешнее спокойствие. Может статься, что он и на самом деле был спокоен.
Шика билась в истерике, осыпала сидящего ругательствами, вздымала полы своей красной юбки, обнажая аппетитные бедра, копна волос напоминала грозовую тучу, грудь сотрясалась. В общем, зрелище было впечатляющим.
— Он дал мне двадцать реалов, двадцать! Зачем?! Чтобы я от него отвязалась, чтобы он мог спокойно вздыхать о губернаторской дочке. Он дал клятву, что не заглянет под женскую юбку, пока мадемуазель Женевьева не снизойдет до него. Дурак, ничтожество! Возьми ее силой; если не умеешь, я тебя научу!
Тут в дело вступили люди хозяина заведения. Они подхватили бушующую Шику под руки и потащили прочь от стола знатного клиента, а она продолжала сыпать проклятыми вопросами:
— Почему, ну почему он не спит с бабами, с простыми горячими бабами? Почему ему нужна эта? Зачем ему нужна виолончель, зачем батист?! Женщина должна пахнуть женщиной, и ей нужен мужчина…
Наконец кто-то догадался дать ей пощечину. Поток обличительных рассуждений пресекся. Пьяные зеваки стали расползаться по своим грязным углам.
— Пойдем домой? — осторожно спросил ле Пикар у своего капитана.
Тот отрицательно покачал головой:
— Нет, мы еще выпьем рома.
Хозяин сам принес графин, угодливо сгибая спину.
— Мы ее накажем. Сам не знаю, что это на нее нашло. Мы ее примерно накажем.
Капитан снова отрицательно покачал головой:
— Не надо ее наказывать. Наоборот.
Лицо хозяина скривилось в попытке понять, что именно было сказано.
— Виноват, что значит «наоборот»?
— А это значит, пусть она будет готова прибыть ко мне по первому требованию.
После утренней службы падре Аттарезе приступил к исповеди. Перебирая четки, он равномерно кивал, выслушивая утомительно однообразные признания плотников, прачек, крестьян, торговцев, поварят, погонщиков и прочих жителей острова. Его всегда удивляло, до чего неизобретательны люди в грехе. Он почти спал, когда услышал глубокий, вкрадчивый голос: