Привлеченные игрой пламени над домом алькальда Гибралтара, в патио которого происходило немое пиршество, носились летучие мыши. Своим поведением и обликом они отчасти напоминали те мысли, что теснились в головах собравшихся.
Вот уже две недели город, расположенный в глубине лагуны Маракаибо, пребывал во власти корсаров. Взятый внезапным, дерзким налетом, он был уже несколько раз ограблен, выпотрошен дочиста, как до этого выпотрошили Маракаибо. Все граждане, подозреваемые в сокрытии ценностей, были «допрошены», и не по одному разу.
Общая добыча исчислялась примерно в полмиллиона реалов. Ни одному из корсаров никогда в жизни не приходилось иметь дело с такой колоссальной кучей денег.
Испанский флот разгромлен, форты Ла-Палома и Вигилья у прохода, ведущего в лагуну, взорваны. Можно ли было представить ситуацию прекраснее? Грузи деньги на корабли и отправляйся на Тортугу: сил, способных этому помешать, у испанцев не осталось. Каждый участник экспедиции, закончившейся столь удачно, должен был стать состоятельным, по крайней мере по местным меркам, человеком. Вот эта близость удачной развязки и создала конфликтную, как сказали бы сейчас, ситуацию.
Каждый боялся продешевить. Отсутствие внешних врагов обратило недоверие, подозрительность и жадность внутрь собственной среды. Все понимали, что такой успех, как в этом походе, вряд ли когда-нибудь повторится в жизни, значит, надо выжать из общей добычи долю пожирнее.
Пошли в ход многочисленные расписки, которыми корсары обменялись еще в начале похода. Смысл их был в том, что оставшийся в живых получал долю погибшего. Появились те, кто пытался подобные расписки подделывать. Такая форма взаимостраховки была вполне узаконена в неписаном уставе «берегового братства», но на фоне особенно больших денег стала видна ее ненадежность. После того как состоялись две кровавые дуэли из-за дележа наследства мертвецов, Олоннэ на общем собрании команды заявил, что решение этих дел придется отложить до прибытия на Тортугу. Двоих, особенно недовольных, попытавшихся устроить что-то вроде бунта корсаров, он приказал повесить.
Но и эта мера не прекратила брожение, тем более что на горизонте замаячила конфликтная ситуация номер два, причем такого рода, что ее разрешение отложить и перенести было невозможно.
Суть завязавшегося конфликта состояла в том, что в ходе налета на Маракаибо и Гибралтар произошло весьма ощутимое разделение в корсарской среде на тех, кто подчинялся Олоннэ, и тех, кто предпочитал считать своим начальником Шарпа. Слияния в единую рать, как хотелось надеяться в начале похода, не произошло. Пока было с кем воевать, это различие оставалось под спудом, не выступало на первый план, но вот когда пришло время делить деньги, все вдруг вспомнили, кто есть кто.
Под командованием Олоннэ к моменту окончания боев оставалось четыре корабля, а под командованием Шарпа — вдвое меньше. В таком же примерно соотношении разделились и флибустьеры. Но тут офицеры и матросы ирландца вспомнили, что еще до отплытия с Тортуги было решено делить все добытое поровну между командами эскадр.
Люди Шарпа говорили: нас вдвое меньше, это потому что мы были в самых опасных местах, потому что именно мы дрались со всем испанским флотом у мыса Флеао, когда все ныне здравствующие спокойно сидели в засаде. И по уговору, и по справедливости нам полагается половина денег.
Люди Олоннэ отвечали им, что погибло у них так много народу потому, что они не умеют толком держать оружия в руках. Нет никакой особой доблести в том, чтобы подставить свой лоб под испанскую пулю. Получается, если принять логику людей Шарпа, чем хуже воюет капитан, чем бездарнее сражается команда, тем больше они все должны получать денег из общей добычи.
Аргументы и той и другой стороны имели под собой основательную почву, а в таких ситуациях сторонам бывает особенно трудно договориться.
Иногда и совсем не удается.
Вдруг все ощутили, что в воздухе Гибралтара кроме запаха пожарищ и вони гниющих трупов появилось еще нечто. Это было предчувствие беды.
Все понимали — назревает столкновение. Город постепенно разделился на две части. Люди Олоннэ предпочитали не бывать в северных кварталах и в районе рынка. Корсары Шарпа и Баддока почти не заглядывали в южную часть Гибралтара.
Говоря трезво, у Шарпа не существовало шансов на общую победу, и он сам готов был пойти на какой-то разумный компромисс, но его головорезы оказались на это не способны. Когда они представляли себе, от каких сумм им придется отказаться, пойди они на условия «южан», зубы у них сами собой начинали скрежетать, а руки хватались за рукояти шпаг и пистолетов.
Сдерживало и тех и других одно — болезнь Олоннэ. Сразу после взятия города его свалила очень прилипчивая и жестокая лихорадка. Целую неделю, сотрясаемый мучительным ознобом и сжигаемый не менее мучительным жаром, капитан провел в беспамятстве, то закутанный в одеяло, то разметавшись на ложе.
Доктор Эксквемелин, главный медик эскадры в этом походе, применил к больному все имевшиеся в его распоряжении средства. Успеха не достиг, более того, он никак не смог повлиять на течение болезни, получалось так, что лекарства сами по себе, а лихорадка сама по себе.
Стали понемногу готовиться к тому, что придется что-то решать без участия Олоннэ. Собственно, Шарп и Баддок прибыли в патио бывшего дома алькальда города Гибралтара, чтобы еще раз (может быть, последний) попробовать закончить дело миром. Положение ирландца и его помощника было хуже не придумаешь. Согласиться на условие Воклена, ле Пикара и Ибервиля они не могли, их собственные головорезы оторвали бы им головы.
А предлагали те только одно: каждый из участников похода получает денег поровну, вне зависимости от того, к какой эскадре он принадлежит.
Не могли Шарп и Баддок уговорить вышеназванных господ принять те условия дележа, что считались справедливыми среди их людей.
Молчали они сейчас от того, что из-за стола, за мгновение перед тем как мы обратили на него свое внимание, встал доктор Эксквемелин, чтобы осмотреть больного.
Все замерли в надежде, что он, вернувшись, скажет: Олоннэ лучше. И тогда можно будет отложить все неприятные вопросы до его выздоровления.
Тишина стояла неприятная.
Ибервиль задумчиво ковырял ножом столешницу.
Шарпу это не нравилось. Не потому, что ему было жаль стол. Обнаженный нож француза казался ему той искрой, из которой может вспыхнуть пламя братоубийственной резни.
Распахнулась сводчатая дверь, за которой располагалась спальня капитана, и появился доктор. Уже по тому, как он шел, можно было понять: ничего хорошего не скажет. Остановившись у середины стола и оглядев всех своими выпученными рачьими глазками, он сказал:
— Без изменений. Человек не может так долго находиться в бессознательном состоянии. Мне кажется, завтра или послезавтра капитан Олоннэ умрет.
И тут прозвучало:
— С какой это стати?
Трудно оказалось узнать стоящего в дверях человека, но невозможно было не узнать этот голос.