В эту секунду раздался треск и предупреждающий крик. Теренс обернулся.
По узкой звериной тропке вдоль озера, смешно переваливаясь, бежал медвежонок, и места эти были так дики, что медвежонок бежал мимо людей; видимо, он тоже шел к озеру напиться, но теперь все-таки передумал и торопился туда, где тропка исчезала в нагроможденных друг на друга валунах, – в широкой каменной речке, пробившей себе мертвую дорогу в вековом лесу.
– Не надо, – сказал Киссур брату, – это дурной знак.
Но Ашидан уже натянул лук и выстрелил: медвежонок упал. Ашидан спрыгнул с седла и побежал к зверю. Он нагнулся, чтобы вытащить из него стрелу, и в этот миг один из валунов шевельнулся, и на вершине его выросла огромная, черная с бурым медведица.
– Ашидан! – заорал Бемиш.
Ашидан вскинул голову. Медведица поднялась на задние лапы, а юноша стоял под ней, растерянный, с обломком стрелы, вытащенным из ее сына.
Бемиш выхватил пистолет. Но раньше, чем он успел поднять руку, Киссур, широко размахнувшись, бросил копье. Медведица грузно взмахнула лапами в воздухе и обрушилась с валуна.
Киссур спрыгнул с коня, подошел к трупу и молча выдернул копье. Ашидан стоял рядом, не поднимая глаз, весь забрызганный кровью.
– Не к добру, – сказал Киссур, – ни мы, ни наши предки не охотятся на медведей.
* * *
Впрочем, через несколько часов случай с медвежонком забылся. На привале развеселились все; даже Сушеный Финик, который не умел улыбаться, визжал и ухал, а потом сел у колен Киссура и запел те свои песни, которые Бемиш столько раз слушал с чипов в рабочих бараках, что уже научился любить.
Обратно ехали, когда вечерело. Кони шли по тропинке двое в ряд, черный горный перегной осыпался под их копытами, справа темной стеной вставал лесной склон, слева лохматое солнце садилось за покрытый сверкающим снегом хребет. Птицы вспархивали из-под копыт, жизнь была дивно хороша. «Господи, какой отель можно здесь построить», – мелькнуло у Бемиша в голове, – он был человек практичный, всегда искал, как приспособить природу к деньгам.
Ашидан после случая с медвежонком погрустнел, и теперь как-то так получилось, что Киссур со свитой поскакали вперед, а Бемиш отстал и ехал рядом с Ашиданом. То т был бледен, – то ли от травки, которую возделывали крестьяне на здешнем поле, то ли от Кембриджа. Бемиш наклонился к Ашидану и негромко спросил:
– Киссур знает, что вы – наркоман?
– Я не наркоман, мне просто интересно! Я в любую минуту могу прекратить.
Бемиш, помимо воли, хмыкнул. Юноша вздрогнул. Потом вдруг оборотил серые глаза к иномирцу. Зрачки их были неестественно сужены.
– Это не моя, это ваша вина, – сказал он, – семь лет назад из этого замка правили Варнарайном, а теперь это дыра, потому что рядом нет восьмиполосного шоссе! Вы прогнали наших богов, а что вы нам дали взамен? Банку с пепси-колой?
Ашидан схватил Теренса за руку.
– Эта трава здесь росла всегда! Ее ели, чтобы говорить с богами! Вы даже разговоры с богами объявили уголовным преступлением!
– Бросьте, Ашидан! Вы не говорите ни с богом, ни с чертом, вы жрете эту траву для собственного удовольствия и боитесь Киссура, потому что он вас за эту траву запихнет в клинику или просто посадит на цепь.
– Я боюсь меча, который он с собой взял, – сказал Ашидан. – Я видел этот меч в руках Ханалая, а души убитых после смерти уходят в их мечи.
Ханалай был тот самый мятежник, который семь лет назад воевал против Киссура.
– Ханалая, – изумился Бемиш, – вы встречались с Ханалаем?
– Он меня взял в плен, – ответил Ашидан.
Бемиш уставился на юношу: тот был очень молод, тонок, как змейка, и невероятно красив, со своими белокурыми волосами и серыми, густо накрашенными для охоты глазами.
– Господи! Сколько же вам лет было?
– Пятнадцать. Почти пятнадцать. Киссур поручил мне пять тысяч всадников, и со мной были Сушеный Финик и дядя Алдон, Алдон Полосатый. Мы должны были ждать Киссура в Черных Горах. Но тут мы услышали, что вниз, в городок Лухун, съехались на ярмарку купцы и сгрудились в городке из-за войны, и мы решили взять этот городок, потому что так добычи достанется больше, если не ждать Киссура. Вот мы ночью подошли к этому городку с проводником, и когда рассвело, выяснилось, что это была ловушка, – войско Ханалая окружило нас. Ханалай думал поймать самого Киссура.
Ашидан покачался в седле.
– Я выехал вперед и предложил Ханалаю поединок. На моем щите был Белый Кречет, Ханалай подумал, что в ловушку попался сам Киссур. Он очень не хотел драться, но ему пришлось принять вызов. Он испугался, что командиры его засмеют.
Это был поединок, о котором нечего долго рассказывать: Ханалай рассек мне плечо и бросил на землю, как кутенка, а потом снял шлем, чтобы отсечь голову. Очень удивился и спросил: «Ты кто такой, мальчишка, чтобы носить щит с Белым Кречетом?» Я сказал, что меня зовут Ашидан, и что брат мой Киссур отомстит за меня, и чтобы он рубил мне голову, а не разевал свою поганую пасть. Я был очень хорошенький мальчик, и Ханалай вдруг меня пожалел. Размахнулся мечом и вдруг подумал: «Я умру… в этих словах ужас необратимости, ночью от них нельзя спать. Та к стоит ли опускать этот меч?» – так он мне, во всяком случае, говорил потом. Вот он перебросил меня, как девку, через круп своего коня и поскакал к своему войску. А мое погибло, до последнего человека. Ведь это была совсем другая война, нежели между двумя государствами. Потому что когда воюет одно государство и другое государство, то справедливость в том, чтобы пощадить противника и сделать его своим вассалом, а когда воюет правительство и мятежники, то справедливость в том, чтобы уничтожить мятежников до единого.
– А Сушеный Финик? – вдруг сообразил Бемиш.
– Сушеный Финик и Старый Алдон попали в плен.
– А дальше?
– Меня и Сушеного Финика привели в шатер Ханалая, где он пировал после битвы, и Ханалай сказал, что хотел бы услышать от Сушеного Финика песню об этой битве. Сушеный Финик ответил ему, что битва еще не кончена, так как не казнены все, кто должен быть казнен после этой битвы, а когда Ханалай казнит всех, кто должен быть казнен, некому уже будет петь эту песню. Ханалай усмехнулся и подарил Сушеному Финику новую лютню и свой меч, – и этот меч был такой дорогой, что стоил дороже, чем честь Сушеного Финика. То т сел и спел хвалебную песню Ханалаю, и я не думаю, что вы слышали ее от Сушеного Финика или от кого-то еще. А потом Ханалай повернулся ко мне и сказал, что он хотел бы отпустить меня. Я наговорил ему дерзостей. Тогда он подумал и сказал: «Ладно, тебя распнут завтра, мальчишка. Сначала Алдона, а потом тебя».
– И что же было завтра?
– Нас вывели вместе с Алдоном, и Ханалай сказал: «Если ты позволишь мне помиловать себя, я отпущу Алдона». Я плюнул ему в лицо.
Ашидан помолчал. Лицо его стало совсем бледным, и Бемиш вдруг представил, каким он был хорошеньким ребенком, тогда, когда ему было «почти пятнадцать».