— Ты, Лешенька, герой. Ты за народ страдаешь. Люди тебя не оставят, — произнесла мать, сияя голубыми глазками. Вся светилась любовью к сыну, гордостью за его благие деяния.
Далее шли сюжеты, свидетельствующие о союзе «красных» и «белых», коммунистов и православных. Над колонной демонстрантов, рядом с алым знаменем колыхалась церковная хоругвь, люди несли портреты Сталина и православные иконы, «красный поп» в черной рясе и скуфейке благословлял крестом коммунистический митинг. Уместным, прекрасно смонтированным выглядело посещение Дышловым православного прихода. Вот он подходит под благословение дородного батюшки. Вот тот в храме с горящей свечей. Вот, сложив на груди руки крестом, движется в череде прихожан принять святое причастие.
— Бог, он с теми, с кем правда. Алешенька. Кто за правду стоит, тот Богу угоден, — мать взволнованно подняла хрупкую прозрачную руку, словно собиралась перекрестить набожного праведного сына.
Внушительно смотрелся Дышлов на фоне памятников отечественной культуры. У стен Изборской крепости, вглядываясь в разливы озер. У храма «Покова на Нерли», по пояс в луговых цветах. У «Царь-колокола», сам такой же могучий и громогласный. Перед памятником Пушкину, словно вел с великим поэтом молчаливый диалог. Логично возникал сюжет презентации эпохального труда «Русский фактор». Интеллигенция, духовенство, политическая элита пришли отдать должное историческому мышлению Дышлова. Прекрасно смотрелись миниатюры Палеха, где золотом, киноварью и лазурью были окрашены сцены битв, трудов, великих озарений.
— Ты, Алешенька, всегда любил книжки читать, — умилялась мать. — Учительница Мария Петровна, бывало, мне скажет: «Ваш Алеша писателем будет». Права была Мария Петровна.
— Не такой уж я великий писатель, — скромничал Дышлов, — Есть и получше меня.
В завершении фильма представал отчий дом Дышлова в родной деревне Козявино, — старинные, подгнившие венцы, покосившееся крыльцо, молодая крапива у ветхого забора.
Свидетельство исконного, народного происхождения, истинности и неиспорченности корней. Камера скользила по стенам избы, линялым наличникам, резному оконцу светелки, уходила к высокому коньку и дальше погружалась в бездонное небо с легким облачком и парящими птицами.
Родня ликовала, аплодировала, как в сельском клубе. Мать целовала сына. Дышлов был польщен, утолен, покрылся румянцем довольства.
— Ну, ты создал продукт, — благодарил он Стрижайло. — Такой показать не стыдно. Давай договариваться с НТВ, платим по высшей таксе, пусть прокрутят фильм. И по региональному телевидению. Высокий пропагандистский эффект.
Все благодарили Стрижайло. Мать потянулась к нему, обняла, поцеловала своими блеклыми губами:
— Хороший вы человек. Алешеньку моего в добром свете показали.
Дышлов взглянул на часы:
— Давай поглядим новости. Я вчера выступал на симпозиуме стран СНГ. Покажут, нет, интересно?
Стрижайло извлек из видеомагнитофона кассету. Переключил «Панасоник» на обычное телевещание. Включил в тот момент, когда диктор Второго, правительственного канала с заговорщической улыбкой произнес:
— А сейчас мы покажем фильм «Наш лидер», о председателе КПРФ Дышлове. Фильм снят группой энтузиастов при поддержке активистов компартии.
— Как? Уже сразу в эфир пошел? — изумился Дышлов, жестом останавливая многочисленную родню, которая собиралась вернуться к своим крестьянским трудам, — ткать половики, полоть огороды, драть лучину, печь пироги, настаивать квас, лепить горшки, стягивать ободами бочки, а так же играть на гармошке, дуть в дуду, бренчать на балалайке, гудеть на сопелке, стучать деревянными ложками. — Давайте поглядим еще раз.
Все благоговейно воззрились на голубой экран. Под знакомую маршевую музыку возник энергичный мужественный заголовок: «Наш лидер». И сразу же сменился грязной, зеленоватой тьмой, из которой, как из подвальной плесени, стало выступать огромное, во весь экран, лицо Дышлова, — мясистое, брутальное, в складках и рытвинах, с крупными порами кожи, злыми кабаньими глазами, приоткрытыми плотоядными губами, в которых виднелись редкие нечистые зубы. Так мог снять только мастер, мизантроп, патологоанатом, знаток мрачной светотени, создатель театральных масок. Лик производил гнетущее впечатление. Казалось, он всплыл из темного омута, переполненный трупными газами, разбухший от внутреннего разложения. Созерцавшие телевизор родственники в ужасе отпрянули, будто в комнате обнаружился утопленник.
Разгневанные массы народа что-то крушили, ломали, выкрикивали ругательства, кидали куда-то комья грязи. По обочинам шоссе двигался «марш ученых», профессора в белых халатах несли дурацкие, слепленные из папье-маше «элементарные частицы», циклотроны, галактики. Дышлов, позируя, бодро вышагивал рядом, как вдруг на колонну налетели лихие парни, стали швырять в Дышлова мятыми помидорами, гнилыми луковицами, чернильными бомбами. Залепили ему лицо кремовым тортом, угваздали одежду майонезом. Дышлов постыдно убегал, прятался за спины ученых, но его настигало возмездие, — ударялся о сморщенный лоб мокрый томат.
— Боже правый, Алешенька, да что же это такое! — застонала мать, закрывая руками бледно-васильковые глазки.
На экране продолжали лютовать страсти. Голодные домохозяйки стучали ложками в пустые кастрюли. На стреле подъемного крана качался свергаемый Дзержинский. Разгневанные люди штурмовали помпезное парадное, сбивали со стены золоченые буквы: «Центральный Комитет Коммунистической Партии». Дышлов укладывался на цветастый матрас рядом с голодными «чернобыльцами», и один из «ликвидаторов», с провалившимися щеками, черным беззубым ртом, набрасывался на него, тянулся худым кулаком, извергал матерную ругань и проклятия.
— За что? За что? — обезумев, выкликала мать. — Ты же добра им хотел!..
Дышлов, потрясенный, окаменев, смотрел на экран, откуда неслись в него истребляющие потоки радиации.
Показывали многолюдное шествие, транспаранты, флаги. Дышлов выступал впереди, как вожак, неся букет тюльпанов, увлекая за собой протестный марш. Изящный, ловкий монтаж, и марш превратился в группу рабочих, идущих вслед за Дышловым на железнодорожную насыпь. Устанавливали красные флаги, ложились вслед за Дышловым на рельсы. Инвалид неловко устраивается, укладывает седую голову на стальной двутавр. Издалека, из синих сибирских холмов, надвигается состав. Расцвеченная ритуальная маска тепловоза приближается, народ бежит с насыпи, Дышлов, что есть мочи, работает ногами и локтями, скатываясь под откос. Свирепый состав проносится по голове инвалида, врезая в кровавую плоть отточенные колеса, оставляя на шпалах жуткое месиво костей.
— Воды мне дайте, воды! — умоляла мать, хватаясь за сердце, но окружавшая ее родня остолбенела, заворожено, с ужасом смотрела на колдовской экран.
Следовали кадры, на которых Дышлов принимал в пионеры детей, повязывал красные галстуки. Мерно, важно переступал, двигаясь к мавзолею. Возлагал цветы на могилу Сталина. К этим коммунистическим вереницам была умело подмонтирована вереница прихожан, среди которых топтался Дышлов. Сложив на груди руки, благостно приближался к священнику, собираясь вкусить святых даров. Вытягивал губы, тянулся к золоченой чаше, которая вдруг упала из рук священника, расплескала вино на каменные плиты у ног Дышлова. Священник с жалобным воплем упал, стал пить священный напиток у самых подошв Дышлова. Испуганные прихожанки набожно крестились, произнося: «Господь не принимает коммуниста… Нельзя молиться за царя Ирода… Государя-мученика кровь пролилась…»