Состязание, как всегда окончилось потасовкой. Соперницы били друг друга по щекам, рвали волосы, норовили выдрать глаза. Упали в грязь и с визгом катались, заталкивая друг другу в рот смесь коровьего помета и озерного ила. В конце концов, досталось и Соловейчику. Его отключили от искусственной вентиляции легких. Затолкали в задницу оба пуанта, в которых явилась на ринг балерина Колобкова. Дарья Лизун умело переломила ему вторую ногу. Обе красавицы, рыдая и обнявшись, ушли с ринга, виня вероломного Президента Ва-Ва и его тотемную птицу — торопливого в любви петуха.
Последовал еще один террористический акт, в ресторане «Козерог», где на стене в черной раме висел портрет журналиста Кожухова, поедающего жуков-плавунцов. Стрижайло, как в дурмане, видел входящую в ресторан чеченку по имени Сажи, — в честь «красной пассионарии» Сажи Умалатовой. За столиками московские гурманы из высшей знати поедали пауков-птицеловов, помет австралийских гагар с медом горных пчел, мясо тушканчиков, умерщвленных в момент совокупления. Взрыв разнес вдребезги ресторацию. И среди обугленного интерьера опять священнодействовал Потрошков, являвшийся на помощь людям в самые отчаянные моменты истории.
И странно было Стрижайло видеть на следующий день Президента Ва-Ва, который нанес визит не в госпиталь Бурденко, где находились в реанимации жертвы ужасных терактов, а в клинику Склифосовского, где в травматологическом отделении лежали танцоры Большого театра, танцевавшие партию с балериной Колобковой и получившие переломы позвоночников, поднимая тучную красавицу. Тут же при смерти находился и телеведущий Соловейчик, которому Президент Ва-Ва вручил звезду «Героя России», а тот передал Президенту один из пуантов, другой же оставил себе на память.
Стрижайло жил, как во сне. А, быть может, это и был затянувшийся сон. Ему виделась огромная остроконечная гора. По склонам вьется дорога. По серпантину спускается с горы бесконечная вереница девушек. Все в черном, с полузакрытыми лицами. Сквозь темную ткань накидок чуть заметно мерцают лампочки поясов. Девушки чередой нисходят в долину, где туманятся города. И в этих городах, то там, то здесь, сверкают тусклые вспышки взрывов, словно моргают глаза.
Стрижайло вышел из своего забытья от невыносимого чувства боли. Такого страдания он не испытывал вовек. Боль причинял не какой-нибудь отдельный орган или часть тела. Не обезумивший рассудок или помраченная душа. Это не было состраданием, когда душа откликается на боль другого человека, или гибнущей природы, или обреченного народа, или приговоренного к закланию человечества. Эта была вселенская боль, как если бы болело все Мироздание, во всей своей полноте, включая и его самого. Казалось, в Мироздании находится центр боли, громадная опухоль, источник страшной болезни, которая расходится волнами по всей Вселенной, захватывая каждую частицу, корпускулу света, живую клетку. От этой боли было невозможно спастись. Ее не лечили медикаменты, не избавляли заговоры. Ибо любой уголок мира, куда ты желал укрыться, любая гранула или капля лекарства были отравлены болезнью. В центре мира, где согласно вероучению находился Бог, его строгий и благой лик, окруженный нимбом, в центре мира содрогалась переполненная болезнью огромная опухоль, распространяя в бесконечность волны невыносимой муки. И спастись от нее можно было только одним, — убить себя.
Стрижайло раскрыл окно, из которого пахнуло мартовской сыростью, московским больным туманом. Внизу тускло краснел фасад Третьяковской галереи, торчала кремлевская башня с двуглавым морским коньком, виднелся край набережной с серым раскисшим льдом, с бегущими черными людьми, похожими подсолнечную шелуху. Поднялся на подоконник, стал клониться наружу, желать упасть и разбиться о тротуар, усыпанный осколками сосулек. Но неодолимая сила ухватила его сзади, не пускала. И он понял, что это демоны не позволяют ему умереть. Его смерть лишила бы их удобной, обжитой обители, вынудила искать новый дом, что было сопряжено с хлопотами и осложнениями. Было бессмысленно искать смерти, ибо на защиту его жизни поднялись демоны, и он больше не распоряжался собственной жизнью.
Так обморочно шли его дни. Он чувствовал вселенскую опухоль, которая заняла место Бога, и ей бессмысленно было молиться, бессмысленно было ее хулить. Сотворенный Господом мир был безобразным полипом, отвратительным наростом, где все сгнивало и источало болезнь.
Так встретил он день президентских выборов. Не включал телевизор, чтобы не видеть злых карбункулов Председателя Центризбиркома Черепова, идиотских физиономий претендентов, обреченных на проигрыш. Не слышать бессмысленных опросов граждан и птичьего щебета политологов. И так все было ясно, — победит Президент Ва-Ва. Но его победа будет частью отвратительного смехотворного балагана предшествовавших дебатов. Частью страшных терактов, потрясших Москву. Отныне Президент станет носить маску, половина которой будет корчиться от гомерического смеха, а другая — рыдать слезами ужаса. «Смех и слезы», — как выразился Потрошков, вовлекая Стрижайло в адскую комбинацию.
В сумерках он услышал жужжащий, вибрирующий звук мобильного телефона, все недели и месяцы безгласно пролежавшего на столе. Это был «секретный», законспирированный телефон, по которому в редких случаях звонил из Лондона Верхарн. Стрижайло взял телефон, но услышал не блеющий, дребезжащий голос Верхарна, а бодрый, насмешливый — Потрошкова.
— Ну, хватит скрываться! Хватит не подходить к телефону! Ну, устал, ну огорчен, я понимаю. Спускайся вниз, жду тебя у подъезда, — в этом ироничном дружеском голосе был жестокий приказ, которого невозможно было ослушаться. Было всепроникающее знание, от которого невозможно было укрыться. Потрошков проникал в его дом через секретные телефоны, электрические розетки, водяные краны, тонкий дребезг оконных стекол. Он присутствовал в его собственной голове, как постоянная угроза и страх, и считывал его мысли в самый момент их зарождения.
В машине у подъезда его охлопали большие теплые руки Потрошкова, будто лепили заново его оплывшую, утратившую формы фигуру.
— Зачем?.. — тихо простонал Стрижайло, вспоминая дунувший из туннеля шар, похожий на огромную женскую голову, оторванную руку с мусульманскими четками, растерзанные, обгорелые трупы.
— Видишь ли, это форма перекодирования общественного сознания. При подобных потрясениях в голове человека сгорает несметное количество нейронов, и образуется пустота, «белый лист», на котором можно писать новые тексты, формулировать новые коды. Пока не стерты старые, новым идеям не пробиться ни в одну отдельную голову, ни в общественное сознание в целом…
Машина тронулась и покатила сначала по переулку, где в синем воздухе уже загорались желтые окна, а затем по набережной с чугунной решеткой и мутно-серым льдом, где у полыньи в вечерней мгле темнели сырые вороны.
— Всем огромным идеям, которые нисходили на человечество, предшествовала «перекодировка», — воздействие ужасом. Испепеление шлаков истории, реликтовых представлений, стирание прежней памяти. Новая идея стоит перед костным человечеством, как странник перед запертыми вратами города. Ему не достучаться. Нужна стенобитная машина, которая вышибет ворота. «Второму Христианству», о котором я тебе говорил, необходимо открыть врата. «Первое Христианство» истлело, завалив человеческое сознание гигантскими кучами мертвых понятий. Их не разгрести, не переработать. Их можно только испепелить. Ужас — это огнемет истории, стенобитная машины новый идей. Нам предстоит великая «перекодировка», свидетелем которой ты станешь…