Заметил, как потемнел один из столбов, и длинное гибкое тело скользнуло вниз, громко приземлилось в арык. Острецов видел человека, его голые по плечи руки, обнаженную без чалмы голову, крепкую шею, выступавшую из вольной рубахи. Ожидал, что сейчас засверкает, застучит очередь, и пули найдут его среди узкого туннеля. Но выстрелов не было; человек, попавший во тьму из слепящего света, вглядывался, вслушивался, медленно подбираясь к месту, где, прижавшись к сырой стене, стоял Острецов. Увидел того и прыгнул, вытянув кулак, нанося удар, усиливая и продлевая его своим гибким тяжелым прыжком. Острецов опрокинулся навзничь, захлебнулся от боли, воды, хлюпающей кровавой гущи во рту. Человек бил его ногами, хватал за горло, топил, ставил ему на лицо кожаный башмак и вдавливал в воду. Захлебываясь, погибая, лишаясь остатков сил, Острецов извлек из-под шаровар висевший на бедре нож, и, когда яростный силач наклонился, обхватывая его голову, собираясь рывком свернуть ему шею, Острецов вонзил в него нож. Человек замер, не отнимая рук от его головы, секунду недвижно висел над ним, а потом рухнул рядом, в воду. Лежали рядом — захлебнувшийся оглушенный Острецов и убитый силач с ножом в сердце. И вода арыка омывала их, и казалось, они обнимаются.
С поверхности земли не доносилось ни звука. Падали вниз удаленные столбы голубого света, под которыми искрилась вода. Подземный арык связывал предгорья с окрестным кишлаком, и, двигаясь вверх по течению, можно было достичь безлюдных склонов и выбраться на поверхность. Но не было сил. Иссеченное осколками тело нестерпимо болело. Ожоги на спине и груди остужала вода, и казалось, что сквозь холодную воду к нему прислоняют раскаленный шкворень. Разбитый рот со сломанными зубами выталкивал липкие пузыри. Капитан не мог шевельнуться. Мертвое тело колыхалось рядом, и казалось, рука убитого ласкает его. Он впадал в забытье.
Он увидел тонкую печальную женщину с темными тенями у глаз и горькими складочками у губ — ту, которую любил и которую оставил ради другой, прелестной, милой, восторженной, ставшей его женой. Эта оставленная им женщина явилась теперь ему не одна — держала за руку мальчика, серьезного, голубоглазого, с милым чубчиком на лбу. И Острецов догадался, что это его сын, испытал к нему чувство вины, слезное больное влечение. Сын отпустил руку матери, взял за руку его, куда-то настойчиво повлек. Они вошли в парк, где царило веселье, по дорожкам разгуливали нарядные люди. Продавали мороженое и напитки. Сквозь деревья крутилась карусель, мелькали раскрашенные самолеты, автомобили, верблюды. Он думал, что сын хочет покататься на карусели, но тот повлек его дальше. Музыка становилась тише, деревья гуще, людей уж не было видно, и он увидел, что они находятся на кладбище. Гранитные памятники, кресты, венки на могилах. Сын провел его в дальний угол кладбища, остановился перед могилой, и на гранитном отшлифованном памятнике было начертано его, Острецова, имя. Там, под плитой, лежал он. Сына не было. Он оставался один перед могилой, чувствуя, как дрожит плита, шевелится земля. Это он, задыхаясь, старался выбраться из могилы на воздух. Острецов стал отваливать плиту, царапать ногтями землю, стараясь помочь тому, кто задыхался в могиле. Со всей силой потянул на себя поддавшуюся плиту. И очнулся.
Он лежал на вершине холма под палящим солнцем, и в глазах его гасли фиолетовые круги. Внизу у дороги темнел дукан. В чахлом саду паслось стадо, и пастушок в изумрудной шапочке дремал под деревом. Перед дуканом стоял сиреневый ослик с прижатыми ушами, и осведомитель Али переступал порог дукана, наклоняя в поклоне голову с черной чалмой. Прижимал к груди руку в знак приветствия невидимому, встречавшему его человеку. Одна нога задержалась, переступая порог, и Острецов разглядел узкий, с загнутым носком чувяк.
…Он лежал, слыша, как стучит его сердце. Перед ним на склоне лежала зеленая баночка «си-си». Оттуда, с дороги, от дукана, вверх по холму бежала на него незримая тень, от которой сжималось сердце, все тело охватывала слабость и немощь. Надо тихонько отползти назад, бесшумно спуститься с холма, так, чтобы не видна была дорога. И ложбинами, полными стеклянного жара, виляя в холмах, удалиться и выйти к дороге в пустынном месте, ожидая, когда затрещит грузовичок, и прапорщик с нелепой рыжей бородой, в неловко посаженной чалме остановит машину. В гарнизоне, после чудесной бани с небольшим изумрудным бассейном, облачиться в свежую рубаху. Сядет за стол среди милых сердцу друзей, наливая в кружки пахнущий соляркой спирт, и официантка Лена станет улыбаться, приближать к его лицу свои пышные загорелые руки, которые ему всегда хотелось погладить от тонких запястий до белой, с белесыми волосами, подмышки.
Он лежал, тоскуя, чувствуя неодолимое притяжение земли, мешавшее ему подняться. Поднялся. Оправил накидку, под которой был спрятан короткоствольный автомат для ближнего боя и десантный нож. Переступил зеленую баночку «си-си». Стал спускаться к дукану.
На другой день хоронили Николая Ивановича. Однорукий плотник Федор Иванович сшил из сырого теса гроб. В него уложили несчастного Николая Ивановича, и четверо мужиков повлекли его в гору, где белели березы с черными комьями вороньих гнезд. Провожающих было мало. Только плотник с молотком, который он засунул за пояс, и тетя Поля в траурном черном платочке. Суздальцев из окна смотрел, как они удаляются, как колышется гроб на плечах мужиков, как семенит тетя Поля. Ему было не больно, не жаль покойника, но испытывал он странную печаль и недоумение. Навсегда исчезал человек, с которым жил бок о бок, не сказал ему ни единого слова, не отгадал его боль, его вечного страха и робости.
Тетя Поля вернулась с кладбища, покрасневшая от выпитой под березами чарки. Сидела посреди избы, тихо плакала, вытирая глаза концом черного платочка.
Вечером в клуб из города приехали члены литобъединения, продемонстрировать селянам свои таланты. По деревне были развешены объявления. По домам ходил заведующий клубом и звал народ на представление. Суздальцев, считавший себя начинающим литератором, ревниво и трепетно отнесся к приезду гостей и отправился в клуб.
Печь была слабо натоплена, и изо рта шел пар. В клубе, наряду со скамейками, были расставлены стулья, которые постепенно заполнялись старушками, рассудительными строгими пенсионерами, подвыпившей молодежью, а также мелюзгой, сновавшей между рядов.
Из помятого маленького автобуса на сцену клуба прошествовали гости, расселись, были встречены дружелюбными хлопками. Старики тушили цигарки, старушки освобождали из-под платков уши, чтобы лучше понимать выступавших.
В рядах Суздальцев разглядел однорукого плотника Федора Ивановича, хоронившего днем Николая Ивановича; Елену, племянницу Анны по кличке Девятый Дьявол; грузчика сельпо Федоровича и совхозного шофера Семена, чья жена Клавка своим вольным поведением доводила его до исступления. Семен сидел, ссутулясь, зыркая по сторонам, тоскливо оглядывался на дверь, словно ожидая, что появится его круглолицая, с шальными глазами жена.
Открыл представление руководитель литобъединения, немолодой, с бабьим лицом человек, чьи волосы были выкрашены красной хной, и на белом, без кровинки лице сияли синие очи, как васильки в белой ржи. Он представил гостей и сказал, что среди них есть таланты, еще не получившие всероссийскую известность, но таковая известность к ним непременно придет. Быть может, собравшиеся в клубе видят перед собой будущих Есениных, Маяковских, Бабелей, многих из которых он имел честь знать и пожимать их руки вот этими руками. Он протянул в зал руки ладонями вперед, и все заметили на одной ладони пятно йода, нанесенное на царапину.