– Пойду налево, проверю канализацию, – сказал Хлопьянов. – Если не вернусь, значит выбрался в люк наружу. Встретимся позже.
Шагнул в туннель, подсвечивая путь фонарем, слыша, как глохнут шаги его спутников.
По спуску, хватаясь за сварные поручни, извлекая из них металлический гул, он проник в глубинный туннель, шагал по нему и вдруг почувствовал ожог на щеке. Будто от стены метнулось к нему тончайшее ядовитое щупальце, кольнуло и отпрянуло. Он отшатнулся, заслонил лицо. По его руке пробежал и ожег невидимый язычок. Он направил фонарь к стене. Там проходила труба. Из одной, попадая в свет фонаря, били косые фонтанчики кипятка, туманились, слабо звенели.
Он успокоился, пошел вдоль труб, стараясь не попадать под огненные струйки воды. Но из-под ног шумно прянула, напугала его огромная косматая крыса. Мелькнули в луче ее красновато-зеленые злые глаза.
Мир, куда он спустился, был обитаем. Существа, не находящие себе места под солнцем, спустились под землю. Жили здесь в страхе, в раздражении, ненависти.
Пахнуло теплым зловонием. Под ногами открылась протока, по которой бежала вода. От нее поднимался теплый вонючий пар. В испарениях по поверхности проплывали какие-то белые пузыри и сгустки пены.
Хлопьянов направил на воду фонарь. В густой маслянистой воде плыли волдыри и белесые грязные хлопья. Он брезгливо содрогнулся, угадав в этих белесых пузырях резиновые, наполненные воздухом презервативы. Они не тонули, их гнало и крутило течением, словно где-то рядом вершился свальный грех, совокуплялось множество похотливых людей, и следы этой похоти плыли по воде в виде грязной резины и пены.
Он шел вдоль клоаки, стараясь не поскользнуться, не упасть в зловонную жижу. Когда направлял на воду фонарь, видел, как проплывает какая-то ветошь, словно содранные одежды. Какие-то липкие клейкие вспученности, похожие на всплывших утопленников. Проплыл огромный, взбухший, в перепонках и связках, чехол, напоминавший разложившийся труп коровы.
Он думал угрюмо и с ненавистью – там, наверху, враги захватили город, развесили штандарты и флаги, грабят музеи и храмы, насилуют женщин, жгут и грабят дома. Обитателей города, тех, кто уцелел и выжил, согнали под землю, в зловонные пещеры и норы. Униженные и боящиеся укрылись среди клоак. Он, офицер, с пистолетом, роется в нечистотах, пропитан вонью и смрадом, вовек не увидит солнца. Одичает, покроется шерстью, превратится в трусливую крысу с маленькими злыми глазами.
Он осветил железные скобы, уводящие вверх по стене. Вертикальный люк был закупорен сверху круглой чугунной крышкой. Осторожно полез наверх, цепляясь за скобы. У самой крышки снаружи он услышал невнятные голоса, звяки, рокот мотора. Видно там, наверху, у ребристой чугунной плиты обосновался патруль. Подстерегал беглецов, вылавливал из-под земли. И Хлопьянов, проклиная себя за трусость, снова спустился вниз. Брел по туннелю. Что-то хрустело и чмокало у него под ногами, будто он давил слизняков и улиток.
С ним что-то случилось: то ли он надышался ядовитых испарений клоаки, то ли усталость и холод разбудили в нем притаившуюся болезнь, то ли подземный дух зла вселился в его разум. Он почувствовал, что теряет рассудок. Ему мерещились кошмары, разыгравшиеся там, наверху. Огромный, охвативший Москву пожар. Расстрелы на улицах. Висельники на фонарях. Разграбленные музеи и храмы. В дом, где живет его Катя, врываются насильники, валят ее на кровать. Она кричит, зовет его. С нее срывают одежды.
Железные скобы вели наверх. Он достал из кобуры пистолет, сунул в карман. Лез к поверхности с кружащейся головой, с сиплым дыханием, желая встретить врага, увидеть из люка корму его бэтээра и, пока останутся силы, останутся в обойме патроны, стрелять – за Москву, за Катю, за Родину.
Снаружи было тихо. Он уперся ногой в стену колодца, надавил головой в круглую крышку. Напрягся, сдвинул чугун. Держа пистолет, высунулся, ожидая увидеть ненавистных врагов. Но было пусто, свежо и ветрено. Окруженный сиянием, стоял перед ним Новодевичий монастырь – бело-розовые стены и башни, струящиеся ввысь златоглавые соборы. Весь в грязи смраде, по пояс в земле, опустив пистолет, он смотрел на белокаменное озаренное диво. Что-то шептал. Кого-то благодарил. По его заросшим щекам текли слезы. Монастырь витал над землей, сиял золотыми нимбами.
Он вернулся домой, наполнил ванну горячей водой, лег в нее, прогревая продрогшие мускулы, стылые кости. Чувствовал, как тепло пропитывает его изнуренную плоть и комья льда, застрявшие в легких, оттаивают в горячей воде.
Сквозь чистую, с легчайшим бирюзовым оттенком воду он смотрел на свои вытянутые ноги, на руку, покрытую серебряными пузырьками. Вид собственного тела вызывал недоумение, отчуждение. Чувство навязанности, сотворенности, осуществленного насилия. Его душа, стремящаяся к идеальному и бесконечному, была уловлена и заключена в упрощенные формы, предназначенные для медленного и нелепого перемещения, поглощения пищи, размножения. Эти упрощенные материальные приспособления и органы тела обрекали его на изнурительное существование, отделяли от бесконечного.
Он смотрел на блестящий запотевший кран, из которого падала прозрачная струя, наполняя фарфоровую ванну прозрачным веществом. Вдруг, словно прозрев, он восхитился видом этого бесцветного прозрачного вещества, окружавшего его своим теплом, светом, нежностью. Испытал к воде необъяснимое чувство, как к живой. Благодарность за ее нежность, чистоту, прозрачность. Черпнув ладонью, пролил на лицо звенящую струйку. Подумал – после смерти, когда распадется обременительная плоть, утратит свои очертания и формы, дух его перейдет в воду, сольется с бесцветной прозрачной стихией. Он станет водой.
Эта мысль показалась чудесной. Он закрыл глаза и, слыша ровный звон падающей струи, чувствуя теплые мягкие омовения, заснул. Спал несколько сладких минут и проснулся, когда вода стала почти переливать через край.
Утром он позвонил Кате:
– Это я… Жив, здоров…
Та ахнула, запричитала, стала укорять, умоляла приехать:
– Как же ты мог!.. Ну дал бы мне знать!.. Хоть один бы звоночек!.. Я знала, ты там!.. И зачем мы только приехали, смотрели бы сейчас на море!.. Все говорят, будет бойня!.. Я ходила туда, думала, увижу тебя, но меня не пустили!.. Целый день за тебя молюсь!.. Скорей приезжай!..
– Приеду, но не сейчас… Есть несколько дел…
– Опять мне мучиться, гадать, где ты и что?
– Приеду. Очень тебя люблю.
Повесил трубку. Улыбался, чувствуя, как тепло в груди.
Теперь предстояло заняться тем, ради чего он вернулся в город. Чем был заряжен, нес в себе, как потаенное взрывное устройство. Все часы после визита к Руцкому он не думал об этом. Не думал, когда уходил под землю и пробирался туннелем. Не думал теперь, когда разговаривал с Катей. Но его дрожащая сердечная мышца была соединена с потаенным взрывным устройством, и каждое биение сближало клеммы взрывателя.
На листочке бумаги Руцкой записал номер телефона. Была суббота, и человек, о котором шла речь, находился дома. Хлопьянов набрал номер, чувствуя, как удары сердечной мышцы, соединенные со взрывным устройством, подключились к телефонным кнопкам. Ответил женский голос: