– Очень срочно! – сказал он требовательно, трескучим голосом. – Крайне важное сообщение для Руслана Имрановича!
Офицер, нервный, недоверчивый, остался в кабинете. А Хлопьянов и Константинов двинулись по коридорам, спускались и поднимались на лифтах, пока не попали в просторную приемную, выходящую огромными окнами на набережную. На излучину сверкающей реки, на туманный небоскреб «Украины». Столик с секретарем и помощником, с группой постоянно позванивающих телефонов, был почти незаметен среди солнечного пространства. Хлопьянов уселся в мягкое кресло и сразу же ощутил в этой помпезной приемной, среди белого мрамора, золотых багетов, хрустальных подвесок присутствие летучих тревожных энергий, проникающих из окна, пронизывающих воздух и свет.
Константинов отошел к секретарю, о чем-то переговаривался. В помещение заглядывала и уходила охрана. Кто-то еще, дожидаясь приема, сидел в соседнем кресле, держал на коленях папочку с медной застежкой. Хлопьянов, не зрачками, не слухом, а невидимой, помещенной в груди мембраной улавливал давление проникавших энергий. Мембрана содрогалась, вибрировала, откликалась на бесшумные волны.
Это были щупающие волны опасности. Лучи беды и тревоги. Они прилетали извне, из-за шпиля «Украины», из-за каменной громады, скрывавшей солнце. Словно на солнце, среди протуберанцев и пятен, был установлен генератор лучей. Обладая всепроникающей силой, они пронизывали приемную, отражались от люстр и светильников, от телефонов секретаря, от дубовых дверей, за которыми скрывался спикер, от Константинова, склонившего бородатую голову, от невзрачного посетителя с папочкой, и от него, Хлопьянова. Уносили наружу информацию об обитателях Дома, о кабинетных встречах, телефонных разговорах, кулуарных шепотах, невысказанных мыслях и чувствах, и о нем, Хлопьянове, принесшем секретную весть, о его тревоге, нетерпении, робости.
Створки высоких дверей растворились. Из кабинета в приемную вышел плотный, с признаками тучности человек, с мясистым загорелым лицом, на котором властно и весело светились синие глаза. В этом тяжеловесном здоровяке, державшим по-военному грудь колесом, Хлопьянов узнал генерала Ачалова. Еще недавно он командовал десантными войсками, замещал злополучного Язова, последнего советского министра, не сумевшего использовать мощь для спасения государства. После унылого путча, угрозы ареста Ачалов скрылся с глаз и вдруг обнаружился здесь, в приемной Хасбулатова. Бодрый, уверенный, удовлетворенный состоявшимся разговором, прошествовал по коврам, пышущий здоровьем, словно только что из соленого моря, из-под южного солнца.
– Прошу вас, – пригласил секретарь, – Руслан Имранович ждет. Хлопьянов вслед за Константиновым прошел в кабинет.
Хасбулатов сидел далеко, едва заметный, за огромным уставленным столом. Его голова, склоненная к бумагам, была еле видна за чернильным прибором, статуэтками, канделябрами. Мельком взглянув на вошедших, он издалека указал им на другой овальный столик с округлым диваном и креслами и продолжал писать. То ли действительно у него была необходимость в писании, то ли он хотел произвести на вошедших впечатление занятого человека.
Хлопьянов и Константинов уселись за низкий, очень удобный и красивый столик, среди цветов, гобеленов. Оглядывая огромный величественный кабинет с трехцветным государственным флагом, с бронзой, хрусталем, ореховым деревом, мягким смугло-красным ковром, Хлопьянов опять ощутил, как в окна, продавливая стекла, бесшумно веют невидимые силы, гуляют по кабинету, обнимают каждую вещицу, каждый глянцевитый листок растения. И эти силы – суть знамения беды и несчастья, и чуткая мембрана в его груди улавливала их присутствие, пульсировала и дрожала.
Хасбулатов просидел за бумагами ровно столько, сколько понадобилось Хлопьянову, чтобы в подробностях осмотреть кабинет, проникнуться значимостью места, созерцать высшее лицо государства в его повседневных неусыпных радениях.
Хасбулатов отодвинул бумаги, встал. Маленький, легкий, встал, пошел навстречу визитерам.
– Офицер Генерального штаба, полковник в отставке! – представился Хлопьянов, по-военному вытянул руки по швам и лишь потом пожал маленькую теплую руку спикера.
Хасбулатов еще раз, несильным вяловатым жестом пригласил их садиться. Сам поместился в удобном с гнутой спинкой кресле, среди золотистых пятен солнца. Взял со стола коричневую прокуренную трубку. Стал вытряхивать, выскабливать из нее пепел, орудуя маленькой серебряной лопаточкой.
– Я просил на последнем заседании ваших неистовых друзей попридержать свои аргументы, – обратился спикер к Константинову скрипучим недовольным голосом, столь хорошо известным по телепередачам. – Я понимаю, все они яркие ораторы, неординарные люди, не любят Хасбулатова. Но ведь, по-моему, была достигнута договоренность, я вам открыл мои карты и был вправе рассчитывать на большую выдержку.
Очистив трубку, он схватил желтоватыми пальцами рассыпчатую щепоть табака, наполнявшую деревянный ларец. Натолкал табак в обугленное жерло трубки, стал утрамбовывать серебряной лопаточкой умело и с наслаждением, посматривая на другие обугленные трубки, разных размеров и форм, разложенные по столу.
– Я уже сделал им замечание, Руслан Имранович, – оправдывался Константинов. – Но, согласитесь, «Фронт национального спасения» должен себя демонстрировать. Мы держим напряжении «демороссов». Ведь и это входило в наш уговор!
– Не следует перегибать палку. Верховный Совет – это не конгресс «Фронта», – также скрипуче и недовольно сказал Хасбулатов. Зажег трубку, всосал сквозь мундштук горячий дым, выпустил из угла рта душистую голубую струю.
Пока они пререкались, недовольные друг другом, но и зависимые один от другого, Хлопьянов наблюдал всемогущего спикера, старался упорядочить свои первые о нем впечатления.
Курящий трубку Хасбулатов, манипулирующий маленькими аккуратными пальцами, в которых появлялись то золотистая щепоть табака, то серебряная лопатка, то коричневый, с медными инкрустациями чубук, явно позировал. Этой трубкой, набором инструментов, самим неторопливым культом курения он должен был отличаться от остальных, выделяться из некурящей или курящей стандартные сигареты массы. И в его манерах и жестах, в его попыхиваниях и посасываниях, в его маленьком кулаке, сжимавшем дымящий, с малиновым угольком чубук, было что-то «сталинское», но не натуральное, а подражательное, ненастоящее, театральное. И это разочаровывало.
Но отталкивало и смущало также другое. Этот человек, облеченный вершинной властью, к которому явился Хлопьянов, неся свою грозную весть, надеясь, что эта весть поразит его, заставит воспользоваться своей верховной властью, дабы избежать страшной, нависшей над всеми беды, – этот маленький темнолицый чеченец был тем человеком, кто способствовал разрушению Родины. Олицетворял те лукавые своевольные силы, что погубили страну. Хлопьянов, в своей безысходности, должен был искать поддержку у человека, которого еще недавно ненавидел, как и Ельцина, приписывал ему главную вину за развал СССР. Поэтому сходство Хасбулатова со Сталиным, воспроизводимые им манеры и жесты генералиссимуса казались карикатурой.