Это пережитое чудо побуждало его теперь, по возвращении в Москву, приступить к исправлению не мира в целом, а своей собственной жизни, которую он умудрился настолько искривить и испортить, что эта порча коснулась самых дорогих и любимых людей, грозя их благополучию.
Он искал момента, чтобы покаяться перед женой Валентиной, слезно и искренне испросить прощения, веря, что ее любящая преданная душа, пережив потрясение, простит его, и, пройдя сквозь ниспосланное испытание, они станут еще неразлучней. Любую свободную минуту уделял детям, остро чувствуя драгоценность их очаровательных, наивных, исполненных красоты и добра жизней, зависящих от его жизни, от присутствия в ней красоты и добра. Рисовал в их альбом большой самолет с номером «34» и красной звездой на хвосте, который летел над готическим Кельнским собором, Эйфелевой башней, греческим Парфеноном и ронял на них алые розы.
Стремился к Елене. Не знал как, какими словами, но верил, что объяснится с ней. Их объяснение приведет не к горю, не к разрушению, а ко благу. Это благо обнимет и ее, и нерожденного ребенка, и Марка, перед которым он был страшно виноват и был готов избывать эту вину.
Даже Саблин уже казался ему не порождением сатанинских сил, а лишь измученным страдальцем, которого собственное страдание побуждало творить зло и который нуждался в его, Коробейникова, помощи и прощении.
И он был необычайно обрадован, получив из Тесова письмо отца Льва, который извещал о скором прибытии в Москву, где состоится какой-то важный православный конгресс. «Помни, Миша, ты «не от мира сего». Вспоминаем с матушкой твой приезд, и сколько добрых, чудесных мгновений мы пережили вместе».
Он ждал отца Льва, который был теперь его духовный наставник. Надеялся исповедаться у него, укрепиться в благих намерениях.
За этими размышлениями его застал звонок из редакции. Звонила секретарша Стремжинского, полинезийская царевна, придававшая своему властительному начальнику неуловимое сходство с Гогеном.
- Он вас срочно зовет к себе! - со священным трепетом возвестила секретарша.
- Что-нибудь случилось? - встревожился Коробейников, у которого сегодня в газете выходил очерк о дальней авиации. Эффектная полоса с огромной фотографией бомбардировщика, летящего над туманным городом. - Какой-нибудь прокол в материале?
- Не могу сказать. Едва пришел, просил с вами связаться. Чтобы вы срочно приехали в редакцию.
Не раздумывая, полный догадок, тревожась за судьбу военного очерка, Коробейников заспешил в газету.
Секретарша, шелковистая, как маслянистый цветок тропиков, с перламутровыми губами цвета океанской раковины, с черными, густыми, на расстоянии благоухающими волосами, рождала образ лагуны, любовной неги, плетеной корзины с сочными плодами манго, которую она, изгибая выпуклое бедро, внесет в тростниковую хижину своему повелителю.
- Он сейчас занят. У него посетитель из ЦК. Вы немного подождите. Он очень, очень раздражен! - доверительно, как единомышленнику, сообщила секретарша.
- На кого раздражен?
- На весь белый свет. Даже яблоко, которое я ему помыла, вернул с раздражением: «Зеленое и кислое!» Хотя оно красное и медовое.
- Я пойду в военный отдел. Позовите, когда освободится,
В военном отделе работал Наум Шор, низкорослый, широкий в плечах, напоминавший куб, из которого выглядывала энергичная голова с огромной седой копной, крючковатый нос и влажные голубые глаза с ободками розовых век. Активный, говорливый, избыточно пылкий, он был трудолюбив, пронырлив, знаком со всеми военачальниками и политработниками и олицетворял собой старую, военных времен, школу журналистов, способных проникнуть повсюду и быстро переслать в газету трескучий репортаж с минимальным количеством деталей и набором военно-патриотических штампов. Он испытывал ревность к Коробейникову, который слыл любимцем Стремжинского и «отбивал хлеб» у испытанного ветерана, перебегая дорогу масштабными очерками об авианосце, мобильных ракетах или стратегических бомбардировщиках. Вкусно пахнущая, черно-серебряная полоса с фотографией стреловидной машины - объект критики и зависти - лежала на столе у Шора.
Помимо хозяина кабинета тут находились еще два военных журналиста из других изданий. Барственный, циничный Ильенко, из официозных «Известий», занимавший в табеле о рангах весьма высокую степень. И Видяпин, журналист из молодежного фрондирующего журнала, не уверенный в себе, льстивый, мучимый тайной неполноценностью, заискивал перед вальяжным и хамоватым «известьинцем», тайно его ненавидя. Стол украшала початая бутылка «Мукузани». Краснело в стаканах вино. Коробейников был встречен приветствиями.
- Старик, хорошая работа, поздравляю. - Ильенко, не вставая, протянул Коробейникову пухлую вялую руку. - Умеешь писать, молодец. - Тяжеловес, которому не грозили чужие успехи, он был поощрительно-доброжелателен, не видел в Коробейникове конкурента.
- Замечательный материал! - льстиво заглядывая на Коробейникова, криво улыбался Видяпин. - Я бы так никогда не смог. Ну меня бы и не допустили на сверхсекретный объект. Мы малые мира сего, букашки. Тут нужно иметь высоких покровителей в ЦК или КГБ. - Он уничижительно признавал над собой превосходство и одновременно тайно унижал Коробейникова подозрениями в связях с КГБ. - За такую работу я бы выдал Звезду Героя!
- Крепко сработано, - строго заметил Шор, своей похвалой сохраняя дистанцию между собой, умудренным учителем, и Коробейниковым, талантливым учеником. - Но слишком много красивостей. Нужно строже, суровей.
Коробейникову налили вина, выпили за его публикацию.
- Ну так вот, рассказываю дальше. - Ильенко, одаривая остальных своим обществом, продолжал прерванное Коробейниковым повествование, по-видимому, одно из тех, коими потчевал терпеливых и зависящих от него слушателей. - Во Вьетнаме в это время как раз началось наступление, и американцы, мать их, усилили ковровые бомбежки. Мы уже были за тридцать восьмой параллелью, в джунглях, пробирались по тропе Хо Ши Мина. Со мной была переводчица, такая миниатюрная вьетнамская девочка. А эта долбаная тропа Хо Ши Мина - это джунгли, и в них сотни параллельных дорог. Вьетнамцы на велосипедах пилят, пробираются, как муравьи. Везут оружие, боеприпасы, гранатометы, разобранные «безоткатки». Чуть налет - все врассыпную, ложатся, и американцы вслепую долбят джунгли. - На самодовольном лице Ильенко появилось выражение утомленного воина, чья жизнь прошла в лишениях и походах и душа очерствела от множества горьких потерь. - Я эту девочку на привале отвел в сторонку, в заросли. Рубашечку ей расстегнул, грудки стал целовать. Штанишки с ее тонких ножек стал приспускать. Трусики ее розовенькие. Только пристроился, бац, налет! Долбаные «Б-52» прилетели и ну утюжить! Кругом разрывы, деревья трещат, суки огромные сверху валятся. Девочка моя штанишки натянула и бежать с перепугу. Налет кончился, пошел ее отыскивать. Забилась, бедненькая, под корягу, дрожит. Я ее приласкал, успокоил, грудки ее маленькие, как вишенки, целую. - Ильенко печально улыбался, видимо вспоминая женщин, что встречались ему, утомленному воину, в военных походах, вдали от Родины, откуда он привозил свое измученное, израненное тело, отважные репортажи с поля боя и печальные, сладкие воспоминания, не вошедшие в его фронтовой блокнот, которыми он делился с товарищами, обделенными этим прекрасным суровым опытом. - Только я, это, значит, трусики ее розовые приспустил, приладился, - бац, вторая волна налета! Ад кромешный, земля гудит от разрывов, вверх летят деревья, велосипеды, вьетконговцы. Рядом с нами обломанная вершина рухнула. Девочка моя подхватилась - и бегом куда глаза глядят. Налет еще минут десять длился. Ну я привык, переждал. Пошел искать девочку, потому что налет налетом, а мое мужицкое дело недоделано. Брожу среди деревьев, воронки дымятся. В одну заглядываю - а там от моей девочки красные косточки лежат. Как птенчик раздавленный. И трусики ее розовые на сучке висят. Так эти долбаные «Б-52» нашей любви помешали. - Ильенко печально, с легкой иронией над собой, с лицом фаталиста, поднял стакан. Выпил вино с тяжелым вздохом, и было понятно, что он поминает прелестную вьетнамку, которую выхватил из его объятий злой рок.