Ночь казалась бесконечной. Все так же застыла в чернильнице воспаленная радуга. Таинственно мерцал перламутровый паук, запаянный в стеклянный шар. Постоянные вскрики бабушки, ее жалобные мольбы о помощи, требования пить и последующие капризно-недовольные отталкивания изматывали Коробейникова. Едва он ложился на раскладушку, бабушка, словно чувствуя ослабевающее к ней внимание, издавала свой однообразный птичий крик. Ему все трудней было на него отзываться. Он черпал серебряной ложкой компот, старался смочить пересохшие бабушкины губы, но она его отторгала. Огорченный, он приваливался на раскладушку, чтобы через минуту вскочить.
Ему казалось, что помимо него за бабушкой наблюдает кто-то еще. Чувствовал присутствие в комнате молчаливого множества лиц. Это были члены рода, уже умершие, наблюдавшие из своей бесконечности, как еще один представитель расстается с жизнью, готов присоединиться к ним. Они не участвовали в происходящем, не торопили бабушку, только наблюдали. Как большие молчаливые птицы, уселись на ветках дерева. Крепко держались за древесные суки, прижимаясь друг к другу боками, на нижних, средних, верхних ветвях. Как тетерева, покрывали все дерево, которое и было генеалогическим древом их огромного рода. Здесь были бабушкины братья и сестры, мать и отец, ее деды и бабки, пращуры и прародительницы. Среди древесной листвы темнели крестьянские бороды, ямщицкие лихие усы, солдатские закрученные усики, дворянские холеные бородки. Длинные девичьи косы соседствовали с закрученными в корзину бабьими прическами. Чудные локоны барышень перемежались с витиеватыми дамскими завивками. Коробейников различал в полумраке деревенские армяки и кафтаны, купеческие сюртуки и докторские камзолы, простонародные широкие сарафаны и изящные кринолины. Виднелись золотые цепи карманных часов, бирюзовые сережки, узорные, из слоновой кости, гребни. Родня слетелась к бабушкиному изголовью, расселась по ветвям генеалогического дуба, освободив на волнистой ветке место для нее.
От непрерывных вставаний, от моментальных, на одну минуту, засыпаний и немедленных, после птичьего крика, пробуждений Коробейников испытывал подобие бреда. Все плыло, двоилось, пропадало и возникало из сумрака. У него возникла кощунственная мысль об ограниченности Бога, о его невсемогуществе, о бессилии перед лицом смерти. Смерть была внебожественна, не подчинялась Богу, была повернута к нему спиной. И было бессмысленно умолять Бога об избавлении от смерти, об одолении смерти. Бог не откликнется на мольбу, не обладает для этого силой, не умеет проникнуть в пространство, где властвует смерть. Смерть предстала Коробейникову как особая сила, самостоятельная, абсолютная, непререкаемая, позволяющая до времени торжествовать Богу, а потом попирающая его могущество, отстраняющая Бога от управления миром, в котором смертью прочерчен неумолимый график, состоящий из бесчисленного количества точек - непрерывных людских смертей.
Он лежал, вслушиваясь в сиплое дыхание бабушки, и роптал на Бога. Горько от него отрекался. Язвительно насмехался над своими бессмысленными обращениями к Богу, над доверчивой, обращенной к Богу любовью. Теперь, когда наступила роковая минута и драгоценный для него человек похищался смертью, Бог оказывался не нужен. И, отрекаясь от Бога, полагаясь только на себя одного, он ринулся на борьбу со смертью.
Она была гигантской космической силой, бурно ворвавшейся в его дом. Была жутким, сметающим все ураганом, черной дырой, по краям которой гасли все звезды, погибали все твари, прекращались все жизни. Была глазастым косматым чудищем с пылающими очами, которое возникло из черной пропасти, просунуло когтистые лапы в комнату, ухватило кривыми когтями беззащитную бабушку, утаскивает ее из кровати в бездонный провал. В этом ощущении смерти воскресли его детские представления. Пробудились сказочные страхи и образы. Вспыхнули реликтовые языческие представления. Видя в смерти жуткую реальность, подобно сказочным богатырям, он кинулся на нее. Вонзал в нее заостренные копья своей ненависти. Сажал на рогатину своего отчаянного сопротивления. Рассекал ножом несмирившейся протестующей воли.
Они бились среди ночной комнаты, и свидетелями этой схватки были тома Гоголя и Тургенева в книжном шкафу, мамины платья в старом комоде, бронзовый морж на столе и изящный фарфоровый пастушок. И смерть отступила. Отпрянула, рыкнула из глубокой норы и скрылась. Бабушка, освобожденная из когтей смерти, дремала, дышала ровней и тише.
Он страшно утомился. Израсходовал в бою все силы и лег на раскладушку, исполнив свой вселенский долг. Спас бабушку от смерти. Был победитель. Был выше Бога. Был Бог.
Едва помыслил, как почувствовал, что воздух комнаты мутнеет, сгущается в черную воронку, раскручивается стремительным волчком, проваливается в жутком водовороте. И из черной бездны, куда рушилось и пропадало пространство, высовывается все та же ужасная харя смерти.
Бабушка ужасно вскрикнула, пружинно поднялась в кровати. Ее глаза округлились, выдавились из орбит. Она ужасалась видению, отталкивала его от себя, утробно вскрикивала:
- Ка-пер-на-ум…
Коробейников вскочил, кинулся к ней, схватил ее за худые, дрожащие плечи, приблизил лицо:
- Бабушка, это я!… Видишь меня?… Узнаешь?…
Притягивал ее к себе, требовал, отвлекал. Ее искаженное, безумное лицо на мгновение обрело осмысленное выражение. Глаза остановились на нем. В них рассеялась млечная муть. Из своей приближавшейся смерти, уже по пояс в черной дыре, последним меркнущим взглядом она узнала его:
- Ты-ы… Ми-ша… Лю-бу те-е-бя… - призналась ему в своей вечной любви. Наградила этой любовью. Этим последним любовным напутствием вернула ему все достояние жизни, которое он за минуту до этого ей передал. Отдала обратно жизненные силы, целительные энергии, животворный свет. Черный заслон опять упал перед ней, застил глаза, вновь погрузил в безумную сумеречность.
- Пи-ии… - раздался истошный крик болотной тоскующей птицы.
Пытка бессонницей продолжалась. Он вскакивал на ее крик, пытался напоить. Она отталкивала губами ложку, рушилась на подушку. Едва смыкал глаза, как крик повторялся. Снова вскакивал, черпал ложкой. В этих криках, вскакиваниях, безостановочных конвульсиях иссякли силы. Он прилег на раскладушку, сказав себе: «Всего несколько минут… Немного сна…» - и провалился в беспамятство.
Он не мог сказать, сколько спал, минуту, полчаса. Проснулся не от крика, а от тишины. Тишина стояла в комнате такая, словно исчезли молекулы воздуха и звук утратил среду, по которой распространялся. Вскочил. Его поразила странная опустошенность комнаты. Словно она расширилась, предметы отпрянули, освободив пространство. И в этой пустоте недвижно лежала бабушка. Молчала, не дышала. Не дрожали ее приоткрытые веки. Не пульсировала опавшая на горле синяя вена. Пальцы разжали одеяло, лежали поверх материи успокоенные, худые.
Он понял, что она умерла. Здесь лежала уже не она, а ее след, тень, отпечаток. А ее унесла с собой смерть. Утащила из комнаты, сквозь черную дыру в углу, которая была наполнена блеклым туманом. Забывшись коротким сном, он перестал сражаться за бабушку. Смерть воспользовалась его слабостью, увлекла свою добычу.