- Шапка собачьего меха, ледяной колтун в волосах, рана в черепе, и над раной звезда… - Коробейников говорил, как во сне, всматриваясь в таинственную сонную глубину, где плавали видения.
- Эти художества для беллетристов, - язвительно заметил Шор. - Репортаж требует быстроты и публицистики… Танк полковника Леонова пошел на выручку к острову и был подбит. Теперь его китайцы станут вытаскивать, чтобы снять секретный прицел. А наши водолазы станут его взрывать под водой…
- У танка трос размотался, волочился по снегу… Видимо, торопились, не успели трос увязать…
- Какой там трос? Не было никакого троса! - взыграл раздраженно Шор.
- Был трос. Волочился за танком, пока тот не ушел в полынью, - настойчиво повторил Коробейников и, чувствуя слабость, вышел из кабинета.
Не участвуя в антикитайской кампании, он внимательно следил за публикациями в своей и других газетах. Писалось об ужасающих эксцессах «культурной революции», в ходе которой по приказу Мао Цзэдуна уничтожалась китайская интеллигенция, разрушались святыни и храмы, миллионы невинных людей подвергались истязаниям и пыткам, угонялись из городов в сельские общины, где проходили «курс перевоспитания». Газеты глумились над «большим скачком», которым своенравный Мао хотел в кратчайшие сроки догнать и перегнать СССР: заставлял крестьян строить деревенские домны, выплавлять чугун, пригодный лишь для свалки. Приводились выдержки из знаменитого «Цитатника Мао», где тот призывал «готовиться к войне, голоду и стихийным бедствиям», утверждал, что «винтовка рождает власть». В публикациях настойчиво создавался отрицательный образ Китая, образ врага, как если бы завтра предстояло с ним воевать. Один острослов, насмехаясь над председателем Мао, употребил каламбур: «спер-мао-тозоид». Пропаганда была трескучей, тотальной. Возбуждала ненависть, страх, неуверенность. Не утоляла глубинного интереса к конфликту, сеяла панику.
Коробейников получил разрешение пользоваться «закрытой» зарубежной прессой, приходящей в редакцию. В «секретной» комнате международного отдела, при закрытых дверях, ему выдавали американские «Тайм», «Нью-Йорк тайме», «Вашингтон пост», немецкие «Шпигель» и «Франкфуртер альгемайне цайтунг», переводы французских и английских статей. В аналитических обзорах, посвященных приграничному конфликту, говорилось о кризисе международного коммунизма, о возможности «большой войны» между СССР и Китаем, о концентрации на границе с обеих сторон огромных армий, о строительстве приграничных аэродромов и укрепрайонов, о китайских шпионах, пойманных на Транссибирской магистрали, о новейшем советском оружии, чуть ли не боевом лазере, испытанном в ходе боев за Даманский. Особенно интересны были исследования советологов, утверждавших, что в результате конфликта и усиленной антикитайской пропаганды наметилось новое, невидимое глазу, сближение СССР с Западом, пошатнувшееся после «чешских событий». Читая этот анализ, Коробейников вспоминал разговоры, которые велись в кружке Марка Солима. Видел, что таинственный план «Пекинская опера» развивается так, как его задумали «мудрецы» в квартире на Сретенке. Терпеливо изучал материалы, не сомневаясь, что рано или поздно раздастся звонок Миронова и его пригласят на спектакль, где за первым последуют второй и третий акты «Пекинской оперы».
В самом конце апреля, в канун майских праздников, Коробейников запустил мотор красной, чисто вымытой «Строптивой Мариетты». Погрузил детей и жену. Набил багажник снедью, домашним барахлом, множеством ненужных, по его мнению, предметов, которые навязала ему Валентина. И они помчались мимо восхитительных весенних раздолий, розово-зеленых лесов, прозрачных голубых перелесков, предвкушая встречу с родной, всю зиму простоявшей без них, избой.
Береза была огромная, переполненная соками, с белыми сверкающими ветвями, в которых застыл изумрудный и розовый дым. Изба отсырела за зиму, казалась неуютной, недовольной их вторжением. Желая ее задобрить, Коробейников топил жарко печь. Валентина подметала, сгребала сор, стряхивала со стола сухих мертвых ос. Дети сновали по углам, разыскивая забытые, пережившие зиму игрушки.
Деревня копала огороды, готовилась сажать картошку. Повсюду, за заборами, дымились, горели груды ботвы. Соседи переглядывались, перекрикивались. У многих огороды уже чернели перекопанной рыхлой землей, были разлинованы аккуратными грядками. Некоторые дружно, семьями, вместе с приехавшими из города родственниками, сажали картошку. Коробейников всаживал лопату в землю, радовался силе неутомимых, воскресших после болезни мускулов. Сентиментально чувствовал в себе зов земли, голоса крестьянских пращуров, передавших ему по наследству эту земледельческую тягу. Видел, как дрожит и струится воздух над теплыми полями, в которых, невидимый, растворившийся на солнце, звенит жаворонок.
Дети сновали рядом. Он поднимал сочный ком земли, в котором розовел жирный, подвижный червь. Показывал детям. Васенька норовил ухватить червя, вытащить его из земляного кома. Настенька укоряла брата: «Червяков нельзя есть. Они невкусные». Это останавливало и заставляло задуматься Васеньку.
В небе, в блистающей синеве, раздавался упругий, свистящий, нарастающий звук. Коробейников искал глазами, находил высокую вереницу летящих гусей. Сильные, страстные, стеклянно отсвечивая, они пролетали над деревней, стремясь на север, к просторным водоемам и рекам. Коробейников восхищенно показывал гусиную стаю детям. Васенька крутил головой, не мог отыскать птиц.
Вчетвером сажали картошку. Сначала натягивали шнур, перечеркивая прямой линией взрыхленную, с вишневым оттенком землю. Дочка и сын брали из ведерка картофельные клубни с проклюнувшимися ростками. Передавали Валентине. Та старательно укладывала вдоль шнура на одинаковых расстояниях. Коробейников тяпкой забрасывал клубни землей, создавая длинную грядку, внутри которой назревший клубень соприкасался с влажной, насыщенной теплом почвой, слабо вздрагивал, начинал невидимый рост. Работа шла медленно, дети играли клубнями, отыскивали в них сходство с курочкой, лисичкой, друг с другом. Настенька отыскала две большие картофелины с выступами носов и подбородков, радостно вскрикнула:
- А это мама и папа!
Валентина взяла человекоподобные клубни, ткнула их рядом. Забрасывая их землей, Коробейников с языческим суеверьем подумал, что это их живые фетиши, все лето проведут вместе в огородной гряде, взрастая, плодонося. Валентина угадала его мысль, улыбнулась.
Под вечер, когда красное солнце, окруженное бесчисленными медными паутинами, садилось за лес, они завершили посадку картофеля. Собирались поужинать в избе, но сосед Геннадий, в линялой гимнастерке, с коричневым загорелым лицом, позвал Коробейникова:
- Владимирыч, айда праздновать день Весны. Бабы стол накрыли, яишню поджарили.
Стол был накрыт у Маршалиных, через две избы в третьей, на просторной застекленной терраске, где собрались огородники, отсажавшие картошку «под Май», готовившие огуречную рассаду «под Победу». Тут были сами хозяева Маршалины, степенный, трудолюбивый Петрович и его величавая, слывшая гордячкой, Раиса, разводившая коз, поросят и кур. Супруги Чижовы, он - железистый, гнутый, как заржавленный, но еще крепкий гвоздь, работающий почтальоном, - и Пелагея, державшая корову и телку, поившая детей Коробейникова парным молоком. Были Ивановы, Акимыч, совхозный плотник, рассудительный, иногда же вспыльчивый и крикливый, и Клавдия, шустрая, как куропатка, легкая на ногу, везде поспевавшая продавщица сельпо. Куликовы, Михалыч, громогласный, толстый мужик, всегда подвыпивший, рыбак и охотник, и его жена Марья, которая часто появлялась в доме Коробейникова, неся перед собой миску малины, прозрачно-алой, благоухающей, привлекавшей всех окрестных ос.