Изумляясь этому глухому, без переливов, страстному голосу, он захотел тут же, на перроне, у всех на виду, обнять ее, поцеловать. Закрепить этим грубым, напоказ, поцелуем свое на нее право, отобрать ее у исчезнувшего в вагоне Марка, отделить от блестящей колеи, по которой еще совсем недавно, отражаясь, уплывал красный огонь. Понял, что все это время, все эти суматошные дни, весь продолжительный, наполненный разглагольствованиями вечер, страстно ее желал, ревновал, по-звериному, чутко ждал, когда она останется одна, будет принадлежать ему одному, нераздельно. Взял ее крепко под руку, повлек по перрону.
Молча, не глядя друг на друга, поднялись в лифте. Вошли в прихожую. В гостиной горел свет, стояли сдвинутые с места кресла, тележка с бутылками. На паркете, усыпанные пеплом, оставались пепельницы. Под люстрой витал дым, храня обеззвученные голоса, изреченные мысли, тени тех, кто еще недавно наполнял дом.
Слепо совлекали с себя плащи, роняя их тут же, около вешалки. Елена шагнула к затворенной двери в спальню, включила свет. Коробейников жадно, дерзко ступил в розовое пышное пространство, сверкающее зеркалами, с просторной шелковистой кроватью, в запретный, заповедный, с волнующими запахами мир, о котором помышлял с греховной, сладостной неотступностью. Раздевались, отворачиваясь друг от друга. Задыхаясь, сбрасывая рубаху, расстегивая ремень, он видел в зеркалах ее отражение, бесконечно повторяемое, уходящее вдаль, открывающее со всех сторон ее белизну, полные, в наклоне, груди, изогнутый гибкий желоб спины, на которую хлынули распущенные волосы, ее сильные, с округлыми коленями, переступающие ноги, оставляющие на ковре легкий ворох белья. Она повернулась к нему, яркая, ослепительная, с блестящими сине-зелеными глазами, словно появилась из розового тумана и стеклянного слепящего света. Он шагнул, обнимая, чувствуя тепло, мягкость, благоухание великолепного, принадлежащего ему тела, и они упали в глубину необъятной кровати, на шелковое покрывало, проваливаясь в розовые волны. И он ослеп и задохнулся. И хрустали, стекло, шелковое покрывало, душный горячий воздух, рассыпанные волосы вокруг кричащего, с искусанными губами, лица взорвались ослепительным взрывом, как взрывается гибнущее мироздание, расшвыривая длинные сверкающие осколки Вселенной, разбрызгивая млечную плазму. В центре взрыва открылась зияющая пустота, сквозь которую просачивалась исчезающая, бурлящая молния.
Этот взрыв породил сверхплотный, предельно сжатый, моментально исчезающий импульс, который распадался и расслаивался на множество составляющих, на большие и малые гармоники, разноцветные пляшущие синусоиды, каждая из которых уходила в бесконечное прошлое, продлевалась в бесконечном будущем.
В этом будущем он увидел еще не наступившее мгновение, когда слабо приоткроет глаза и в зеркале вознесется и опустится ее медленная, с поникшими пальцами рука. И другое мгновение, которое случится через несколько месяцев, нежно-голубое соленое озеро посреди выжженной голой степи, и вдоль берега тяжело пылит грузовик. И какой-то пестрый восточный город, жаркие сумерки, мимо катит нарядная, похожая на табакерку тележка, в огоньках, погремушках, блестках, бородатый возница посмотрел из-под чалмы сумрачным жгучим взглядом.
Этих видений было не счесть, как цветных черепков от расколовшейся вдребезги вазы, и он, обессиленный, отпускал от себя эти удалявшиеся черепки. Лежал как мертвый, лишенный ракушки моллюск.
- Ты жив? - услышал он ее слабый, нежный, издалека раздавшийся голос.
Не было сил отвечать, повернуться к ней лицом. Лежал без мыслей, без чувств, в темной пустоте, в которой тянулись гаснущие траектории, улетали последние меркнущие частицы.
Ее невидимая рука коснулась затылка. Услышал, как шелестят в волосах ее пальцы. Испытал от прикосновения нежность, благодарность, сладостную беззащитность, словно пальцы ее осторожно проникли в потаенную сердцевину, где еще продолжали пульсировать слабые биения жизни. Она овладела этими биениями. Безропотно, благодарно он вручил ей свою робкую жизнь, свою ослабевшую волю.
Громко, резко зазвонил телефон, стоящий возле кровати на столике. Звук был подобен внезапному визгу циркулярной пилы, рубанувшей по розовой спальне, по его обнаженной спине, по черепу, куда погрузились звенящие зубья.
Елена взяла трубку.
- Нет… - произнесла она тихо, помедлив мгновение. - Нет… - повторила она чуть громче, отвечая на чье-то настойчивое требование. - Да нет, говорю же тебе, я сплю!… Сплю, одна, и очень устала!… Не вздумай, сейчас не время!… Можешь звонить сколько хочешь, я тебе не открою!… Если в тебе осталась хоть капля благородства, сохранились хоть какие-то родственные чувства, оставь меня в покое!… Все, вешаю трубку, не вздумай больше звонить!…
Коробейников, не оборачиваясь, услышал, как тихо чмокнул телефон. В зеркале поднялась, подержалась в воздухе ее рука с поникшими пальцами и бессильно опустилась.
Он лежал с открытыми глазами среди недвижного зеркального блеска, словно запаянный в громадную призму.
- Рудольф? - спросил он.
- Да, - отозвалась она.
Больное, опасное, ужасное притаилось рядом, за хрупким зеркальным блеском. Казалось, раздастся звон разбиваемого стекла, и в колючую звездообразную дыру, вместе с осколками, просунется железная башка, похожая на ковш экскаватора, с зубьями, цепями, соскребет их обоих с шелкового покрывала.
- Что он хочет?
- Не знаю…
Где-то рядом, в темном дворе, среди ночных сквозняков, кругами, как волк, бродил Саблин. Караулил у подъезда. Задирал хищное, обостренно чувствующее лицо к высокому, одиноко горящему окну. Обнюхивал дрожащими, ненавидящими ноздрями углы дома, ступени, водостоки, стоящую в тени «Строптивую Мариетту». Вылавливал дразнящие запахи, выискивал следы, дико, ревниво, с зеленым блеском в ночных совиных глазах, старался проникнуть сквозь кладку стены, оконные стекла в розовую зеркальную спальню, оглашая двор тоскливым бессильным воем.
Опять зазвонил звонок, истошно, истерично, в ночной тишине, в недвижном зеркальном блеске, словно с этим звуком просунулась в спальню отточенная блестящая спица, искала обоих на розовой постели, желая проткнуть острием обнаженные тела.
Болезненное, порочное чудилось Коробейникову в этих сумасшедших звонках. Саблин, как и он, Коробейников, поджидал, когда хозяин покинет дом. Быть может, таился в темных углах двора, когда отъезжала «Строптивая Мариетта». Следил за ней из окна другой машины, преследуя до Площади трех вокзалов. Наблюдал из толпы, как Марк в щегольском пальто и берете обнимает на прощанье Елену, как та идет, убыстряя шаг, вдоль сместившегося, поплывшего состава, как уменьшается, отражаясь в блестящих рельсах, малиновая ягода хвостового огня. И не он ли в форме носильщика с металлической бляхой прокатил мимо Коробейникова свою тележку? Не он ли в фуражке таксиста зазывал ночных пассажиров, наблюдал, как садится Елена в «Строптивую Мариетту» и они с Коробейниковым молча, не глядя друг на друга, стремятся в опустелый дом?
Звонок продолжал грохотать, надрывно, без остановки, будто на пустынной улице, в телефонной будке стоял безумный человек, истерично требуя, чтобы его услышали, пустили в дом, дали выход его страданию.