Она повела рукой по избе, словно предлагала ему эту новую жизнь – беленую печь с прокопченной заслонкой, оконце с блеклым цветком, лежавшую на лавке рыбину, прикрытый полотенцем пирог.
– Это наша новая жизнь!
– Такое чувство, – Белосельцев вторил ей, откликался на ее искреннюю, наивную веру, – что весь этот день кто-то ведет меня и показывает: вот, смотри, желтая над лесом заря, она нужна тебе и важна. Вот синее перышко в лодке, оно оставлено для тебя. Вот белые кресты на могилах, а рядом красные, и в этом есть смысл для тебя, который предстоит разгадать. Вот море с туманным светлым шатром из тучи, и там, за тучей, где сходятся лучи, кто-то знает о тебе, видит тебя. Вы с Анной говорили, а я слушал из светелки. Ее рассказ, ее притча была для меня, для моего разумения. И только что на ночной реке этот рыбный лов, эти перламутровые радуги, в них тоже для меня знак, еще до конца непонятный. Где-то рядом, близко, надо мной или во мне присутствует чудесное откровение. Еще немного, одно усилие, как ты говорила, и все откроется в новом свете!
– Так и будет, мой милый! Верь, и непременно случится!
Вернулись из бани хозяева, напаренные, розовые, в чистых рубахах. Волосы у Анны были повязаны белой косынкой. Михаил от порога позвал гостей:
– Пошли, посвечу! А то кувыркнетесь под берег!
Было ветрено, летели тучи, кое-где колюче и ярко мерцали звезды. Банька темнела у самой воды. К ней спускались мостки.
– Если охота после пара в реке мокнуться, тут неглубоко! Все приготовлено, холодная – в жбане, горячая – в тагане. Вьюшку откройте и туда из ковша поддавайте! – Михаил оставил им фонарь и ушел, и они оказались в прохладном предбаннике, где горела керосиновая красноватая лампа, лежали на лавке два березовых распаренных веника и мокрая шайка.
– Ну что ж, семья так семья! – сказала она и стала первая раздеваться.
Он смущался ее и своей наготы, старался на нее не смотреть. Совлек отсырелую мятую одежду, ступил голой стопой на ледяной мокрый пол. Коснулся невзначай ее теплого плеча, почувствовал дуновение воздуха от ее слетевшей рубахи. Она взяла лампу, озарилась, белая, с распущенными по спине волосами, мягкой, окруженной тенями грудью. Отворила дверь в баню, внесла красноватый огонь. Он следом из тесного сырого предбанника вошел в сухую, горячую баню с низким смугло-коричневым потолком, кирпичной, седой от жара каменкой, с длинными гладкими полатями. Кожа, простывшая на ветру у реки, погрузилась в душистое тепло. Ноздри жадно ловили запах нагретого камня, испепеленного березового листа.
– Ни разу не парилась в бане! – призналась она, поставив лампу на узкий подоконник. – Ты хозяйничай! – И уселась на лавку, сдвинув колени, уронив на лицо распущенные волосы.
– Привыкай! – Он развеселился, оглядывая коричневый полок с суками, ковш, плавающий в ведерке, черное потное окно, в котором отражалась лампа. – Перво-наперво парку поддадим!
Черпнул ковшиком хлюпнувшую воду, поддал жару, который, как звонкий горячий туман, метнулся под потолок, облетел все углы, облизал все черные потолочные суки и упал на ее голые плечи.
– Жарко! – закричала она. – Сгорю!
– Терпи! – грозно и весело ответил он. Снова черпнул, прицелился, метнул ковш в раскаленное нутро печки. И она мгновенно вышвырнула туманный огненный хвост, хлестнувший по стенам, потолку, стеклянному пузырю лампы, и он почувствовал ребрами жгучее прикосновение хвоста.
– Не могу больше! – Она соскользнула с лавки, присела на корточки, уклоняясь от вьющихся огненных вихрей.
– А теперь ложись, я по тебе веничком погуляю!
– Да я не привыкла, боюсь!..
– Отведай березовой каши!
Он принес из предбанника веник, утопил его в шайке с горячей водой, поворачивая пышный, с набрякшей листвой пучок. Она улеглась на полок во всю длину, на темные доски. Выставила локоть и спрятала в него лицо. Он отвел в сторону ее отяжелевшие волосы, открыл затылок, провел ладонями от затылка вдоль лопаток, по спине, по округлым бедрам, выпуклым икрам до плотных маленьких пяток.
– Расслабься!.. Доверься мне!..
– Доверяюсь…
Он взял веник, повел горячей листвой по ее плечам, бокам, выступавшей мягкой груди. Вдоль желобка спины, по ягодицам и бедрам. Сильно, жарко прижал к пяткам, почувствовал, как напряглись ее узкие, маленькие стопы, впитывая жар, древесный сок. И вся она удлинилась на теплых досках, порозовела, расширилась, как бутон.
– А теперь помаленьку…
Он шлепнул ее несильно, оставляя на месте шлепка розовое гаснущее пятно и прилипший листок. Снова шлепнул, сильней, накрывая веником ее дрогнувшие заходившие лопатки.
– Терпи! – приговаривал он, покрывая ее шлепками, брызгами, шелестом листьев, вкладывая в эти несильные удары свою нежность, кротость, веселье, играя над ней своими блестящими мокрыми мышцами. – Терпи, кому говорю!
Она терпела, не охала, вжимала голову в плечи, когда шумящий, хлещущий ком листьев налетал на ее затылок. А когда отлетал, гулял по ее бедрам и икрам, поворачивалась, смотрела одним блестящим синим глазом, как он размахивает, колдует над ней, гоняет вихри огня и ветра.
После бани, светя фонариком, они поднимались в гору, дыша изумительным чистым и сладким ветром. Звезды над ними мерцали зелеными и голубыми ожерельями, словно шитые по бархату драгоценные письмена и узоры.
Сидели вчетвером под лампой. Блестела в лафитниках водка. Краснела на тарелке прозрачная, с металлической каймой семга. Светился пирог, от которого Анна отрезала толстые, душистые ломти, и в срезах бледно розовела запеченная рыба. Белосельцев чокался, глядел в родные лица, испытывал нежность, благодарность, преклонение перед ними, словно они обладали неведомым ему опытом, и он добирался к ним через годы, войны, пространства земли, чтобы научиться у них, понять, как жить.
– Ну что, на покой? – сказала Анна, утомленно и сладко потягиваясь. – Рыбацкое дело – рано вставать!
Они с Катей стали убирать со стола, стелить постели по обе стороны бело-голубой нагретой печи. А Михаил и Белосельцев не хотели расходиться.
– Еще с тобой посидим, – Михаил прихватил недопитую бутылку и стаканы, и они перешли в холодную горницу, где стоял деревянный стол, ярко, без абажура, светила лампа, и по стенам были развешены обрывки сетей, керосиновый закопченный фонарь и доска с прибитой, высохшей шкурой росомахи.
Накинули на плечи ватники, выпили водки. Поговорили. Потом Михаил ушел в избу, а Белосельцев помедлил, поплотнее натянул телогрейку и вышел на крыльцо.
Смутно белела посреди двора недостроенная лодка. Невидимая, близкая шумела река. Над черной кровлей избы, над двором, над кольями изгороди горели светила. В разных углах огромного неба, как перед образами, были развешены красные, зеленые, золотые лампады. Стояли зажженные светильники, окруженные туманными кольцами. Луны, планеты, близкие и далекие звезды, падучие метеоры, сгустки искристой небесной пыли. Небо переливалось, вздрагивало. По нему перебегали радужные прозрачные волны, будто кто-то колыхал огромный покров, и в этом колыхании менялся весь рисунок и орнамент созвездий. И в этом светящемся бесконечном небе, там, откуда изливалось свечение, звучало неизреченное слово, обращенное к нему, Белосельцеву. Запрокинув голову, открыв в небо глаза, он откликался на это слово бессловесной благодарностью. Чувствовал присутствие в мире одухотворенного смысла, имя которому – любовь. Благословлял спящих в избе Михаила, Анну, свою ненаглядную Катю. Небо зажигало над ним лампады, проносило пылающие светильники и свечи, колыхало над ним разноцветные миры.