Прошуршало, прохрустело стекло. Словно в зеркально-прозрачной поверхности распушились несколько одуванчиков. Серый комочек трещин с круглыми отверстиями, из которых, как пыльца или иней, прянули облачка стеклянного сора. Пули влетели в холл, вонзились в потолок, застряли в лепной штукатурке.
Еще одна очередь оставила на стекле дымчатый росчерк, словно по окну пробежало невидимое существо, оставило свои отпечатки. Пули просвистели у колонны, одна чмокнула в мрамор. Белосельцев теснее прижался к колонне, угадывая направление стрельбы. Работал танковый крупнокалиберный пулемет, но не с моста, а с набережной, через реку, где удобно под деревьями разместились четыре танка, опробовали свои калибры.
Его зрачок, блуждая по удаленной набережной с редкими полуопавшими липами, приблизился к мосту и уловил на окончании танковой пушки белую плазму выстрела. И пока запоминал эту плазму и вялую, вслед за ней, метлу дыма, его ухо, грудь, тонкие внутренние перепонки содрогнулись от тупого удара. Дом колыхнулся, словно ему ударили под дых, и он со стоном нагнулся. Танковый снаряд ворвался в перекрытия этажом выше. Гул от удара медленно разошелся по дому, как круги по воде.
Стекло, перерезанное пулеметной очередью, рухнуло, как падает лед с карниза. Осколки скользко полетели по мраморному полу, и один, остроконечный, как льдина, подлетел под самое кресло Белосельцева. В окно без стекла ударил ветер и сочные звуки города – рокоты, бессловесные крики, автоматные очереди, крики ворон.
– От окна подальше!.. Стеклом посечет!.. – кто-то крикнул за спиной Белосельцева, и он не успел определить, чей это голос.
Снова выстрелил танк. Глаз продолжал удерживать качнувшуюся пушку, дернувшуюся на гусеницах машину, а ухо, сердце, вся ужаснувшаяся плоть содрогнулись от удара, который взломал бетонную стену, и взрывная волна, раскрывшись, как черный бутон, наполнила самые дальние углы и отсеки здания бархатным гудящим звоном.
Сверху, вдоль фасада, сыпалось стекло, разбивалось о ступени портала. В проем окна дул свежий ветер с реки, кричало воронье, улюлюкала и ликовала толпа. Белосельцев сидел в золоченом кресле перед танковыми пушками, и в нем не было страха, а лишь раскаленная, похожая на веселье ненависть. Эту ненависть он посылал навстречу наведенным орудиям, ликующим мерзким зевакам и еще кому-то, кому было угодно завершить его, Белосельцева, жизнь этим сидением в атласном кресле, под прямой наводкой сбесившихся танков.
– Бей, сука!.. Возьми полградуса ниже!.. Хуй я уйду!.. – говорил он сквозь оскаленные зубы, выдувая сквозь них вместе с горькой слюной свою ненависть и веселье. – Давай, наводи!
Он был готов вскочить, подбежать к окну, рвануть на груди рубаху. Подставить грудь под удары танков. Глумиться над врагами, побеждая их своим бесстрашием, ненавистью:
– Суки!.. Суки проклятые!..
Танки били по средним этажам. Снаряды ломали стены, крушили перекрытия, наполняли кабинеты и коридоры огнем и дымом. Испепеляли мебель, ковры, документы, портреты на стенах, зазевавшихся клерков, пробегавших по коридорам защитников. Здание качалось и стонало, словно ему ломали ребра, дробили коленные чашечки, отбивали печень и легкие. Казалось, дом был подвешен на дыбу, и его истязали и мучили. Вгоняли костыли и железные гвозди. Распарывали живот. В открытых переломах блестели кости, хлестала кровь, и глаза заливали мутные слезы.
Сквозь гулы орудий, стеклянные осыпи, летящие на асфальт, перепады давления, когда взрывная волна, ослабленная этажами, опадала в вестибюль, раскачивала люстру у потолка, Белосельцев услышал у себя за спиной автоматные очереди. Из темного коридора катились звуки боя, словно плотный пыж, закупоривший коридор, проталкивался тычками и ударами. Протолкнулся, и вместе с треском стрельбы, растрепанный, взъерошенный, как птица, пропущенная сквозь дымоход, из коридора вынесся парень:
– Прорвались!.. ОМОН!.. Перебили наших!.. Тикаем все!.. – Он метался по холлу, волоча за собой автомат, забыв о нем, спасаясь от смертельной опасности, настигавшей его из черной дыры коридора. Там, откуда он выскочил, клокотали, приближались еще невидимые, плотные силы атаки. Они были готовы вырваться из раструба веером пуль, взрывами гранат, серым камуфляжем омоновцев. Истребив защитников холла, штурмующие рассыплются по этажам, подбираясь к кабинету, где худенький зябкий Хасбулатов ссутулился в простенке, заслоняясь от танковых пушек, и ветер вдувает в разбитые окна белые занавески. – Тикаем!.. Побьют всех! – безумно выкрикивал парень.
Морпех в черном, набекрень, берете подставил ему ножку, парень грохнулся всеми костями на мраморный пол и затих.
– Блокировать коридор… Короткими очередями по входу… – будничным голосом скомандовал Красный Генерал, не вставая со своего места, а лишь разворачиваясь лицом в сторону коридора. Этот будничный простуженный голос успокоил Белосельцева, в котором уже начиналась едкая химия разложения, спутница паники. Словно кто-то хладнокровный, усталый посыпал из совка песком лужицу разгоравшегося огня, и огонь погас. – Оттянуться от коридора… Бить их на выходе…
Они лежали за опрокинутым сейфом, он и Морпех. Выставили из-за стальных углов автоматы. Белосельцев подошвой чувствовал вытянутую ногу Морпеха. Гильзы от коротких очередей Морпеха светлячками перелетали через голову Белосельцева. Оттуда, куда уходили очереди, в прямоугольный зев коридора, не было ответной стрельбы, не было атакующих криков. Но Белосельцев угадывал близкое скопление плотных, готовых к броску энергий. Они проявляли себя едва заметным излучением, которое ядовито и опасно светилось на выходе.
– Закидают, суки, гранатами, только красные клочки полетят! – Морпех повернул к Белосельцеву крупное, липкое от пота лицо, на котором топорщились усы и зло, затравленно желтели рысьи глаза. – Мячиков нам накидают!
Эти рысьи глаза страшились узреть, как из черной дыры коридора, на разных высотах, вдруг вылетят черные клубни гранат. Звякнут на ступенях, покатятся, запрыгают, а потом одновременно взорвутся, разбрасывая сталь осколков, застонут отползающие в разные стороны люди, а из коридора раздастся хриплый рык атакующих в серой униформе, загрохочут автоматы.
– Скажи мужикам, чтоб не стреляли! – Белосельцев подчинял свои движения не мыслям, а горячим мышцам, дрожащим зрачкам, накаленному дыханию, отдавая себя этой чуткой, выше всех разумений, энергии, толкнувшей его вперед. Качая плечами, перенося из стороны в сторону центр тяжести своего послушного тела, он метнулся к коридору, достиг устья и прижался к стене, прячась за угол.
Снова ударил танк. Вогнал снаряд в сердцевину Дома. Гул разрыва покатился, как оползень, сволакивающий булыжники, накрывая звуком затаившихся депутатов, кричащего в трубку Руцкого, раненых в липких от крови носилках, отца Владимира, упавшего перед образом. И пока эхо омывало их всех, собравшихся в злосчастном, убиваемом Доме, Белосельцев вынырнул из-под этого оползня, сунул в коридор ствол автомата и на вытянутых руках, продолжая скрывать за уступом грудь, выпустил в коридор долгую, слепую, грохочущую очередь. Вырезал по кругам, по спирали весь длинный желоб от потолка до пола, вдоль стен, вырывая из паркета длинные щепы, прочерчивая в штукатурке длинные надрезы, протачивая коридор сплошной свистящей фрезой. Он крутил стволом, словно мешал квашню. Замешивал ее на пулях, дыме, слепящих вспышках, стонах и криках раздираемых тел, на перебитых костях и жирной, хлещущей крови. Он расстрелял почти весь магазин и в момент тишины выдернул автомат из дымной проруби. Привычно, по-афгански, перевернул спаренные, перемотанные изолентой рожки, передернул затвор. Крутанул головой, приглашая за собой Морпеха. Сунул автомат в черный проем коридора и кинулся в конус света, расходящийся от его стреляющего, раскаленного ствола.