Крышку захлопнули, «Мерседес» покатил.
Он лежал в багажнике в позе эмбриона. Его окружала рокочущая, колеблемая тьма. Пахло бензином, резиной, сладковатыми лаками, также ощущался легкий запах тления. Словно в швах и пазах машины шло разложение биологических остатков. Голова его упиралась в баллон. Близко от уха звякали стеклянные, уложенные в ящик бутылки. В этой позе зародыша, возвращенного в материнскую утробу, не было для него унижения, а лишь продолжение абсурда.
Он думал, высчитывал, сверял. Среди множества недавних впечатлений, мелькания лиц, услышанных слов он старался уловить невидимый знак, неразличимый намек на присутствие огромного, тщательно засекреченного плана, в котором не только он, Белосельцев, но и хитроумный Каретный, и всесильный Хозяин, и снайпер Марк, и Руцкой, и множество других людей, игравших каждый свою партию, на самом деле были встроены в неведомую им комбинацию, сыгранную безымянным гроссмейстером. В итоге – огромный пожар, истерзанные тела, потные, с безумными глазами военные, узники в казематах, он, Белосельцев, закованный в кандалы, трясется в душном багажнике, а главный трофей, вожделенный чемоданчик, ускользнул от охотников, достался кому-то неведомому. И те, кто его домогался, остались в унизительном проигрыше.
Кто он, этот непревзойденный стратег, умудрившийся обыграть штабы и разведки, политиков и интеллектуалов, парапсихологов и магов? Кто этот гений, умудрившийся ускользнуть невидимкой из горящего Дома, пожертвовать им, Белосельцевым, и нанести непоправимый удар по врагу?
Это не мог быть Руцкой, пылкий, говорливый, поверхностный, подверженный маниям, не сумевший организовать оборону, допустивший бойню в Останкино, не ставший лидером армии, Руцкой, чья отвага и бесстрашие летчика не сделали его государственным деятелем, искушенным, просчитывающим варианты политиком.
Это не мог быть Хасбулатов, умный, утонченный и нервный, растерявший в своих интригах поддержку оппозиции, связь с губернаторами, оставшийся одиноким, бессильным в своем белом, на рыбьем меху, плаще под ударами танковых пушек.
Это не мог быть Красный Генерал, прямолинейный и честный воин без армии, обреченный на поражение, чей орлиный нос, черный берет и усики станут символом сопротивления, такими и запомнятся среди горящих перекрытий, стреляющих по толпе транспортеров, пробитых пулями тел.
Это не мог быть Генсек, расчетливый и осторожный партиец, предводитель благородных стариков, уклонявшийся от прямых столкновений, получивший в управление партию, похожую на сухую ботву, лишенную питательных клубней.
Ни один из тех, кого знал Белосельцев, с кем его сводила судьба, не был способен на эту дерзкую игровую комбинацию, в которой враг потерпел сокрушительный проигрыш.
Кто-то другой, не обнаруживший себя в кровавой схватке, выиграл битву. Уклонился от ударов врага, выхватил и унес чемоданчик, где хранится таинственный код управления, дающий власть над историей. И пусть герои восстания низложены, одни с пробитыми черепами лежат на холодном кафеле, истекая зловонной жижей, другие сидят в каземате и тюремщик наблюдает за ними сквозь узкий «глазок», а он, Белосельцев, как куль, брошенный в багажник, движется к своей муке и смерти, – тот невидимый гений, безымянный герой жив, он на свободе, шагает в толпе, несет чемоданчик. А значит, борьба продолжается, победа возможна, возмездие неизбежно.
Эта мысль восхитила Белосельцева. Скованный наручниками, забитый в багажник, с ноющим от удара затылком, он словно воскрес. Неведомый лидер, прозорливый и смелый, окруженный соратниками, разгадавший планы противника, продолжает борьбу. Знает о нем, Белосельцеве. Следит, как кофейный «Мерседес» мчит по Москве. Ждет удобный момент, когда машина удалится от центра, чтобы напасть и отбить Белосельцева.
Скрючившись, уперевшись головой в запасное колесо, а стопами в ящик с бутылками, он стал ждать, ждать избавления: внезапной остановки машины, чуть слышных выстрелов пистолета с глушителем, лязга замка. А потом раскроется крышка багажника, хлынет свет и он увидит своего избавителя.
Машина сбавила скорость, остановилась. Он слышал скрип тормозов, знал, что это остановка у светофора. Чувствовал ускорение, когда лицо его начинало больно прижиматься к какой-то скобе. Ощущал виражи скоростных обгонов, когда его темя вдавливалось в резиновую ребристую покрышку. Различал тембры моторов – тяжелые, рокочущие – грузовиков, которые быстро нарастали и так же быстро отставали. Налетающие шелестящие звуки легковых лимузинов. В багажник проникал запах бензина и один раз едкие, вызвавшие у него кашель выхлопы солярки. Видно, они остановились у выхлопной трубы «Икаруса».
Спасения не было. Избавитель не появлялся. И его нетерпеливое ожидание сменилось печальным недоумением. Вот и еще один отрезок пути среди иных бесчисленных – той дорожки в Тимирязевском парке, по которой мальчиком гонялся с сачком за бабочкой, той кладбищенской мокрой дороги, по которой ступала родня, пронося на руках тяжелый тесовый гроб, – еще один отрезок движения, быть может, последний, встраивается в его длинную, стремящуюся к завершению жизнь.
Машина удалилась от шумной трассы. Остановилась. Багажник открылся. Сверху нависло над ним бело-розовое, как редиска, лицо Васюты. Белосельцев понял, что они приехали на знакомую виллу. Васюта выдрал его из багажника и поставил на ноги. Высокая ограда, кирпичное островерхое здание, охранники с автоматами.
– Вперед! – толкнул его Васюта. Они обогнули виллу, прошли вдоль подстриженного газона с красивыми кустами белых и красных роз, уже увядающих от холодов. Тут же стояла спортивная перекладина и поодаль кирпичная пристройка. Васюта отомкнул железную дверь.
– Осторожно!.. Кости не переломай!.. А то завтра ломать будет нечего!.. – хохотнул Васюта, толкнул его в темноту и закрыл дверь.
Белосельцев со скованными руками слетел по ступенькам вниз. Оказался на холодном бетонном полу, в сырой темноте, в которой резкой солнечной линией над дверью светилась щель.
Этой высокой солнечной линии было достаточно, чтобы он мог оглядеться. Он находился в пустом кубическом объеме без окон, без ниш и выступов, без электропроводки и водопроводных труб, без крюков и балок. Шершавый плотный бетон покрывал потолок и стены. Не было видно швов, сопряжений. Это помещение не могло служить гаражом, в нем не было съездов и смотровой ямы. Не являлось складом, ибо в нем не было полок и освещения. Этот куб был выделен из всего мирового пространства для того, чтобы он, Белосельцев, оказался в его черном объеме.
Он медленно обошел холодные стены. Оглядел стальные косяки дверей. Попытался дотянуться до светящейся линии, но руки его были скованы, и он остался стоять под щелью, прислушиваясь к звукам снаружи.
Иногда раздавались негромкие мужские голоса. Въезжали и уезжали машины. Внезапными порывами начинала играть музыка и тут же стихала, словно кто-то торопливо убавлял громкость. Однажды рядом раздался сочный женский смех, и в этом грудном, влажном, влекущем смехе было что-то от провинциальных гостиниц, когда он в командировке лежал на кровати, а за тонкой дверью, в коридоре, слышались стук женских каблуков и такой же грудной, сладостно зовущий смех.