Теперь Руцкой, топорща усы, на ходу начиная браниться, приближался к сидящим.
– Эти коржаковские суки поставили под окнами дома «наружку». Мало, что эти падлы слушают мои телефоны, они еще квартиру облучают из какой-то херни! Башка болит! Попугай это излучение чувствует и орет, матерится в клетке! – Он приблизился и небрежно со всеми поздоровался. Белосельцев отметил слишком красный, от нездорового возбуждения, цвет его лица. – Сейчас сюда ехал, эти мордовороты сели на хвост! Я говорю водителю, давай резко тормознем, пусть врежутся, а мы разберемся! – Он нервно и зло хохотнул, и в этих словах о преследователях в нем на мгновение проснулся отважный летчик. – Руслан Имранович, нужно срочно поговорить!
Хасбулатов встал. Они отошли в дальний угол комнаты и стали неслышно переговариваться. Белосельцев издали смотрел на них и видел, как потоки лучистой энергии пронзают насквозь Хасбулатова, выжигают его сердцевину, но, наталкиваясь на Руцкого, отражаются, огибают его. Словно Руцкой был магнитом, искривлявшим силовые поля. Вокруг его головы, плеч и груди виднелось едва различимое свечение, как солнечная корона.
Так чувствовал Белосельцев Руцкого, не глазами, а все той же таинственной, чуткой мембраной, откликавшейся на давление лучей.
Он не любил Руцкого. Не мог простить ему предательства в августе, когда, азартный и бурный, тот выступал по телевизору, рассказывая, как с автоматом арестовывал в Торосе стариков-неудачников, последнее правительство гибнущего государства. Не сочувствовал ему все последние месяцы, когда вице-президент, навлекший на себя опалу, выступил против кремлевского монстра, которого сам же и возвел на престол. Но Руцкой был живой, страстный. Был горячий на ощупь. Был воин, игрок. Его игра и азарт заражали. Его моментальная искренность вызывала отклик. И, не веря ему, ожидая вслед за искренностью вероломство, не прощая ему прегрешений, Белосельцев чувствовал свое с ним сходство. В их памяти зеленели изразцами одни и те же мечети, чадили в ущельях одни и те же сожженные колонны, «Черный тюльпан» увозил одни и те же гробы, а в полевых лазаретах одни и те же медсестры, захмелев от глоточка спирта, упершись в стол локотками, запевали родные унылые песни.
– Именно это и есть ключевая проблема! Нам нужно немедленно понять, как к ней отнестись! – громко сказал Хасбулатов, чтобы его было слышно по всему кабинету. Вместе с Руцким он вернулся к столу. – Я хочу, – обратился он к Белосельцеву, – чтобы вы в присутствии вице-президента повторили свой рассказ!
И Белосельцев терпеливо, в третий раз, повторил свое повествование, глядя в блестящие нетерпеливые глаза Руцкого, на его малахитовые запонки, шелковый галстук, чувствуя исходящий от него запах дорогого одеколона. Белосельцев старался быть предельно точным, словно на военном докладе. Приводил число боевых машин, окруживших макет дворца. Примерное количество и состав штурмующих групп. Направления атаки. Присутствие зарешеченных тюремных фургонов, куда заталкивали пленных. И даже марки правительственных лимузинов, на которых прибыл Ельцин и генеральская свита.
– Педерасты! – Руцкой покрылся бегущими красными пятнами. Усы его шевелились, как у рассерженного моржа. – Под банкой!.. Круглые сутки!.. Он пузырь высосет и может Кремль взорвать!
– Не допускаю мысли, что он на это решится! – сказал Хасбулатов, пробуя раскурить погасшую трубку, вдруг разом похудевший, осунувшийся, словно вместе с дымом улетела часть его сгоревшей плоти. Пепельно-серый, маленький, он сидел в атласном кресле среди глянцевитых тропических листьев. – Америка ему не позволит!.. Авторитет церкви для него слишком велик!.. Да и весь депутатский корпус…
– Трахать он хотел ваш депутатский корпус! – перебил Руцкой, сердито взглянув на Константинова, ответившего ему тем же нелюбящим взглядом. – Америка ему дала добро на расстрел! Клинтон позвонил: «Беня, пли!» А церковь карманная! Он приходов столько ей раздарил, что не проглотит весь двадцать первый век! Церкви открываем, а авианосцы распиливаем! Дивизии НАТО на Смоленской дороге попы будут встречать!
Он кипятился, дергал руками, словно искал рычаги управления, кнопки пуска, гашетки стрельбы. Но вместо знакомой мощной машины была пустота. Карандашики на столе, набор прокуренных трубок, бледное лицо Хасбулатова.
– Я намерен создать депутатскую комиссию по расследованию, – сказал Хасбулатов, – и одновременно провести консультацию с регионами. Сегодня у меня будут сибиряки и уральцы. Я доведу информацию.
– Все это хренота! Все они трусы и предатели! На них издалека ствол наведут, они и разбегутся! Только на себя надежда! Придется, чувствую, готовить Дом к обороне. Вторая оборона Царицына!.. Вы мне лучше скажите: почему позволили этой мрази Филатову увезти из Дома Советов большую часть арсенала? Надо накапливать оружие, а не раздавать!.. Не понимаю, кто отдал этот идиотский приказ увезти гранатометы!
Он прекрасно знал, что приказ отдал Хасбулатов, и это было прямым выпадом против спикера, так далеко простиралось его желчное раздражение.
– Эту проблему оружием не устранить, – сказал Хасбулатов тихо и отрешенно, сосредотачиваясь взглядом на невидимой точке, словно в ней заключалась сущность мучительной и неизбежной развязки. – Кто первый применит оружие, тот и проиграл.
– Они применят его в любом случае! Если они его не применят, их просто повесят на фонарях! Они столько наворовали, мерзавцы, что им остается только стрелять! Они хотят добыть мои чемоданы с компроматом. В каждом материалов на сто судебных процессов! Один по Ельцину, другой по Гайдару, третий по Шумейко, четвертый по Шахраю! Каждый день в течение года суди и выноси приговоры! Чтобы добыть чемоданы, они сожгут не только Дом Советов, они и на Кремль атомную бомбу сбросят! Мрази, педерасты! Алкаш шизоидный!
Белосельцев мучительно слушал. И здесь, на вершине власти, как и в разрозненных кружках оппозиции, царила неуверенность, неразбериха, отсутствие единства. Эти два человека, издали казавшиеся могущественными и всесильными, вблизи выглядели растерянными, одинокими, лишенными рычагов управления. Они будто летели и кувыркались в пустоте, как выброшенные за борт без парашютов. Хватались друг за друга руками, жались друг к другу последние секунды, перед тем как упасть и разбиться.
– Вы сказали, что нужно создавать оборону, – сказал Белосельцев Руцкому. – Возьмите меня. Я офицер разведки. Готов вам служить!
Руцкой остановил свой бег по кабинету. Посмотрел на Белосельцева. Его малиновое лицо, скачущие глаза обрели вдруг выражение предельного недоверия. Он приблизился к Белосельцеву, озирая его со всех сторон, словно желал убедиться, что перед ним натуральный, из костей и кожи, человек, а не посаженная в кресло кукла.
– А это еще нужно понять, кто вы такой! – сказал он тихо. – Как к вам попала эта информация и почему вы ее доставили! Тех, кто доставляет подобную информацию, нужно проверять и проверять!
Белосельцев в который раз сталкивался с отторжением. Видел, что все его усилия встроиться в общее дело терпят крах, а само это дело, ради которого он готов был жертвовать, стрелять, умирать, обречено на провал. И, видя все это, он торопливо, сбиваясь, боясь, что его перебьют, заговорил: