Его мысли, какой бы дорогой они ни бежали, каждый раз приближались к одним и тем же местам, где взвивался красный взрыв бензовоза, опрокидывалось растерзанное, с выбитыми глазами лицо, стоял тяжелый, усыпанный розами гроб. Она же, угадывая пути его болезненных мыслей, уводила их прочь, не пускала к проклятым местам. И там, где должен был подняться фонтан огня, белая лошадь брела по краю синего моря, галька хрустела у нее под ногами, мерцал ее выпуклый солнечный глаз. И там, где вот-вот готово было возникнуть безглазое, с окровавленным ртом лицо, там летела над волнами пестрая уточка, туманился в синих брызгах белый корабль. И там, где в сумраке маячил тяжелый фоб, там тянулись вдоль набережной сиреневые фонари и у каждого трепетал прозрачный рой мотыльков.
– Ты думаешь про белую лошадь?
– Думаю… Вот она, белая…
Он чувствовал себя в безопасности. Грозящие, преследующие, желающие его погибели силы остались снаружи, за стенами ее дома. А здесь, в розоватом свете абажура, в тихом движении ее рук, в пушистом цветке, попадавшем в светлый круг лампы, здесь была безопасность. Тайна, которой он обладал, заговор, в который был вовлечен, встречи, в которых путался и лишался остатка сил, теперь не казались ему столь страшными. Он делился с ней своей тайной и испытывал облегчение, словно сбрасывал с плеч тяжелый, набитый боекомплектом мешок.
– Я должен тебе сказать!.. Меня вовлекли!.. Я сам до конца не знаю!.. Загадочный, страшный проект!.. Здесь, в Москве, будет бойня!.. Будут гореть дома!.. Будут ловить людей, топить в реке и расстреливать!.. Огромные силы зла!.. Не просто армия, не просто разведка, а духи зла!.. Быть может, я погибну!.. Многие, быть может, погибнут!.. Будет ужасно!.. Где взять силы? На кого опереться?
– Ты не один, многие борются с духами зла. Они знают, откуда взять силы.
– Как выдержать? Как укрепить свой дух? Кто для меня может служить примером? Древние римляне в эпоху падения Рима… Белые офицеры во время победы красных… Красные офицеры во время крушения Союза… Я один против духов зла!
– Сколько стоит Россия, она борется с духами зла. Ты молись, и будешь услышан. Молитвами одолевается зло.
– Я не монах, я офицер! Я не умею молиться, а умею стрелять. Кто я, праведник, чтобы молитвы мои были услышаны? Я грешник! Мучаю тебя, взваливаю на тебя мою ношу! Нет, я не сделал тебя счастливой!
– А что такое счастье, мой милый! Один быстрый взгляд, один слабый поворот головы, одна случайно налетевшая мысль, и ты уже счастлив!
Он был благодарен ей за эту науку. Знал это моментальное преображение всего – тьмы в свет, погибели в спасение, уныния в радость. «Один слабый поворот головы, случайно налетевшая мысль, и ты счастлив!» – повторял он ее урок.
Он лежал на кушетке и смотрел на цветок в горшке. Обычно цветок стоял на подоконнике, и он любил наблюдать, как она трогательно поливает его. Подносит синюю фарфоровую кружку, аккуратно вливает воду под листья, и, если воды было слишком много, горшок переполнялся и на подоконник и на пол протекает блестящая струйка, переходящая в быструю капель.
Теперь цветок стоял не на окне, а на столе, под абажуром, в пятне света. Одна его часть была освещена, и отчетливо был виден каждый пятнистый лист, каждая серебристая ворсинка, каждая капелька света. За цветком была тень, темнота, и в ней что-то неясно переливалось, мерцало, и туда, в темноту, скрывалась вторая половина цветка.
Ему вдруг явилась мысль, что цветок оказался здесь неслучайно. Поставлен на границе света и тьмы, отделяет одно от другого. Она, его милая, поставила цветок, заслоняя им тьму, сберегая его, Белосельцева, от действия тьмы. Не мигая, остановившимся взглядом он смотрел на цветок, и цветок возрастал, увеличивался, раздвигал листвой потолок, уходил в небеса. Качался там, меж землей и небом, как огромное пернатое древо, разделяя собой мироздание, на свет и на тьму, на ослепительный солнечный день с лучистым счастливым светилом и на синюю ночь с призрачным ликом луны, таинственным полетом комет.
Он смотрел на цветок, и он уменьшался, уходил из небес, врастал обратно в цветочный горшок. Стоял на столе ее комнаты под цветным абажуром, а на скатерти рядом с цветком лежало ее серебряное колечко с каплей лазурита, что он привез ей из Афганистана.
– Помнишь, я тебе говорила, у меня было время, когда жить не хотелось. – Она сидела у его изголовья, ее рука касалась его лба, тихо гладила волосы. И ему казалось, что теплый ветер бежит по вершинам, создает непрерывный шелест и шум. Светлое облако медленно выходит из-за купы берез, и под облаком кружит медлительная высокая птица. – В ту осень умерла мама, ты уехал в Афганистан, и казалось, навечно. Меня прогнали с работы. Моя близкая подруга от меня отвернулась. Все против меня, некуда пойти, некому слово молвить. Тьма непроглядная, боль, тоска. Хоть руки на себя наложи! Помню, вышла из дома, кажется, и впрямь, чтобы броситься под колеса. Брела по улицам. Темень, дождь. Не люди, а какие-то болотные потусторонние существа. Зачем жить? Кому нужна? Кто меня услышит? И вдруг увидела церковь. Свет над входом, икона. Старушки идут за ограду, крестятся, входят, и, когда открывается дверь, на мгновение золотое сияние. Я тоже вошла. С холода, мрака в чудный свет. Пели, ставили свечи. Священник в золотом одеянии прошел с кадилом. Я ловила сладкий дым, чудный смолистый запах. Среди женщин, среди песнопений что-то со мной случилось. Я плакала. Сквозь слезы смотрела на близкую икону Богородицы, и мне казалось, что это мама. Смотрела на ангела с мечом, и казалось, что это ты. Я не знала ни единой молитвы, но стала молиться, чтобы ты уцелел на войне, чтобы маме, там, куда она ушла, было хорошо и спокойно, чтобы подруга, совершившая против меня неправое дело, не мучила себя понапрасну. Мне было хорошо. Я спаслась. Священник, который подошел ко мне после службы, и был отец Владимир. Потом у него я крестилась.
Она рассказывала ему о своем сокровенном, но одновременно преподавала ему какой-то урок. Она была мудрее его. И он готов был учиться, следовать ее назиданиям.
– Ты когда-нибудь молился? – спросила она. – Ты говорил, что молился…
– Может, то, что ты называешь молитвой, есть просто надежда на чудо? – Он слышал тихий шелест ее руки. – Когда все твои знания, умения, все твои силы исчерпаны, а надо дальше жить, не пропасть, не сойти с ума, ты обращаешься к чему-то, что присутствует над тобой, и оно продлевает тебе жизнь, заменяя силы и знания.
– Но ведь это и есть молитва!
– В Афганистане мы отправились на операцию в горы. Группа спецназа и я. Вертолетами нас забросили в горы, высадили на вершину. То ли летчик ошибся маршрутом, то ли моджахеды разгадали наш план, но, едва вертолеты скрылись, начался бой. Нас стали расстреливать с соседних вершин. Несколько солдат было сразу убито, несколько ранено. Я получил ранение в плечо навылет. Истекал кровью, терял сознание. И взмолился, чтобы вертолеты вернулись, чтобы чудо случилось. По рации мы сумели связаться с уходящим вертолетом, и он вернулся, сел на узенькую площадку. Сначала на борт погрузили убитых. Потом погрузили раненых. Потом стали запрыгивать живые. Летчик встал в дверях и сказал, что может взять еще одного, остальные должны остаться. Вертолет перегружен, в горах разреженный воздух, винты не поднимут машину. На земле оставались пятеро. Они бросили жребий, кому из них сесть на борт. Тот, кому повезло, стал прощаться с товарищами, отдал им свое оружие. Они обнялись, прощаясь навек. Я лежал у дверей и видел сцену прощания. Молился, чтобы чудо свершилось и четверо обреченных на смерть уцелели. И чудо свершилось, летчик не выдержал, махнул рукой, взял остальных на борт. Винты работали, но машина никак не взлетала. Груз был слишком велик. Я взмолился, чтобы свершилось третье чудо и машина взлетела. Летчик погнал машину на край площадки, кинул ее вниз, в пропасть. Она стала проваливаться, падать, но потом каким-то чудом винты зацепились за воздух, удержали машину в небе. Теряя высоту, подгоняемые пулеметными вспышками, мы дотянули до базы. Иногда мне кажется, кто-то невидимый и могучий на своей ладони перенес вертолет с гор в долину.