На другой кровати сидел черноволосый пациент с изможденным обугленным лицом, словно его снедал внутренний негасимый огонь. Иногда он скалился, издавая урчанье и хрип. Тянулся с постели к соседу — алигофрену, словно собирался его схватить. И глаза его при этом начинали светиться, как у голодного волка.
— Вкусно!.. Вкусно!.. — повторял он, сглатывая слюну.
— Этот господин возомнил себя каннибалом. Отказывается принимать обычную пищу, и мы вынуждены кормить его насильно. В обществе участились случаи каннибализма, которые отслеживаются телевидением и преподносятся публике как забавные проявления.
Мнимый людоед протянул к Заку дрожащие руки, оскалился и сладострастно произнес:
— Вкусно!.. Вкусно!..
Рядом находился маленький, упругий, как мячик, больной, который перескакивал с одного конца кровати на другой.
— Я — Президент! — крикнул он и перескочил туда, где лежала полушка. — Нет, я — Президент! — крикнул и перескочил на скомканное одеяло. Я — Президент!.. Нет, я — Президент!..
Он метался с одной половины кровати на другую, утомленный до изнеможения. Казалось, в нем сжималась и разжималась пружина, не позволявшая остановиться. По лицу бежал пот. Он скакал, участвуя в изнурительном бесконечном споре:
— Я — Президент!.. Нет, я — Президент!
Садовникову было понятно, до каких степеней безумия дошла политическая жизнь страны, превратившая граждан в обитателей сумасшедшего дома.
В соседней палате были заперты женщины. Две из них спали, бесстыдно оголив ноги и груди, и Зак прикрыл их одеялами. Еще одна, молодая, с белым бескровным лицом, с черными огромными, полными горя глазами, сидела на кровати, прижав к обнаженной груди подушку. Покачивала ее, как ребенка, приговаривая:
— Машеньку мою отобрали… Малюсенькую мою унесли… Как же мамочка без Машеньки будет… Как же мамочке без доченьки быть…
— Ей кажется, что у нее отобрали дочь, — тихо произнес Зак. — Хотя никакой у нее дочери нет. Это наведенный бред, связанный с ювенальной юстицией.
Другая женщина, немолодая, с воспаленным, бурачного цвета лицом, увидев вошедших, вскочила на кровать с ногами. Подвернула полы халата, обнажив полные несвежие ляжки. Откинула назад жирные немытые волосы. И, держа у губ алюминиевую ложку, как держат микрофон, фальшиво, с экзальтацией, пропела:
— Настоящий полковник!..
Зак несколько раз хлопнул в ладони, поощряя певицу. Тихо сказал Садовникову:
— Общество напоминает перенасыщенный раствор аномалий, пороков, несчастий. А эти больные — осадок, который выпадает из общества на наши больничные койки. Их не вылечишь медикаментами. Между их психикой и общественной жизнью сложились устойчивые связи, которые питают болезнь. Исцеление наступит только тогда, когда исцелится окружающий мир. Их нужно поместить в райский сад, где цветут вечнозеленые деревья и по аллеям гуляют ангелы. Но где же я возьму в сегодняшней России райский сад?
Они вышли из палаты, слыша за спиной жалобные причитания: «Машеньку у мамочки отняли» и скачки на пружинах кровати тяжеловесной примадонны, которая счастливо выкрикивала: «Настоящий полковник!»
— Теперь я покажу пациента, ради которого пригласил вас сюда, — Зак сделал знак санитару, который угрюмо, как тюремный надзиратель, стал греметь ключами.
Железная дверь отворилась, и Садовникову показалось, что навстречу ему вырвались невидимые вихри страдания, ударили в грудь, в лицо, как бархатистые летучие мыши. Палата была одиночной, стены до потолка в серой масляной краске, окна замалеваны, с железной решеткой. На кровати сидела женщина с нерасчесанными черными волосами, голыми ногами в матерчатых шлепанцах. Она запахнулась в утлый халат, словно на дворе была стужа, и она куталась, сберегая остатки тепла. Лицо было страшно бледным, с черными, дрожащими от боли бровями. Губы искусаны, рот постоянно кривился, дергался, уродливо выворачивался, словно в ней извивался мучительный червь, рвущее внутренности веретено.
Когда Садовников вошел в палату, она дико на него оглянулась, вскрикнула, забилась в угол кровати, словно ожидала побоев. Все тело ее задрожало, тонкие пальцы посинели, сжимая халат, в глазах сверкнул слезный черный ужас, и она издала утробный рык, словно в ее хрупком изможденном теле шевельнулся и вздохнул зверь.
— Ее привезли из Москвы и оставили здесь. Кто она, что она, неизвестно. По всей видимости, пережила какой-то ужасный шок, разрушивший психику, рождающий бреды и мании. Медикаменты почти не действуют. Она теряет силы. В ее душе образовалась пробоина, из которой истекает жизнь. Либо ей предстоит операция, после которой она утихнет, перестав быть личностью, либо она умрет от истощения.
Женщина продолжала дрожать, натягивала на голову халат, словно хотела защититься от невидимых ударов. Издавала вопли, в которых слышался лай, крик чайки, лошадиный храп, и лицо ее уродливо содрогалось, блестящие зубы кусали губы, и с них капала кровь.
Садовников чувствовал, как велико ее страдание. Оно выплескивалось, создавало вокруг туманное поле, и воздух, который он вдыхал, свет, который ловили его зрачки, казалось, сотрясались от непрерывных конвульсий. Он чувствовал, как в его мозг вонзаются отточенные клинья боли.
— Я пригласил вас, Антон Тимофеевич, как последнюю надежду перед операцией. Быть может, ваши методы, которые, признаюсь, остаются для меня загадкой, помогут несчастной женщине, — Зак с трудом сдерживал судороги, вновь появившиеся на лице.
Садовников осторожно протянул к женщине ладони, издалека ощупывая пространство вокруг ее головы. Незримый покров, окружавший разум, позволявший рассудку существовать в трехмерном мире, чувствовать время, различать причины и следствия, — этот покров был разрушен. Его кромки были расплавлены неведомым взрывом, раздвинулись, и в открывшийся пролом била тьма непознаваемых миров, неподвластных рассудку измерений, которые вливали в беззащитную женщину безмерный ужас. Казалось, к пробоине приближался громадный ковш, из которого в женщину вливался черно-фиолетовый кошмар, и она начинала биться, кричать зверем и птицей, ее хрупкое тело разрывалось от боли, а в глазах трепетала бездонная тьма.
Садовников медленно приближал руки, видя, как затравленно бегают расширенные глаза женщины. И когда чаша ладоней была готова накрыть разрушенный купол, испытал удар, подобный молнии, которая отшвырнула его прочь. Чувствовал, как колотится в груди обугленное сердце, а в глазах расплывается затмевающая клякса, будто лопнул огромный фиолетовый спрут, выпуская ядовитый мрак.
Садовников дал остыть ожогу и стал осторожно окружать зияющий кратер прикосновениями невидимых волн, которые слетали с его ладоней, касаясь расколотых кромок. Он умягчал эти кромки, сдвигал, стараясь уменьшить разлом, в который хлестал мрак. Он использовал для этого витальную энергию из таинственных резервуаров души, где накапливались лучистые вспышки счастья, слезного сострадания и любви. Где хранилась память о любимых и близких, выученные наизусть стихи дорогих поэтов, портреты и пейзажи обожаемых художников, молитвенные песнопения и картины родной природы. Эти переживания он накапливал в себе, как дерево накапливает солнце, откладывая его в древесных кольцах, чтобы потом, попадая в камин или печь, вернуть его в мир теплом. Так и он сжигал под сердцем драгоценные накопления, посылая волны тепла и света несчастной женщине, которую убивал беспощадный мрак. Он обращал на нее те безымянные силы, которые днем вливались в него из теплой земли, из воды лесного озера, из синих чудных небес. Он нес к ней малиновые лесные герани и цветы колокольчиков, слипшиеся от дождя. Тот серебряный след, что тянулся на черной воде за плывущим лосем. Ту легкую голубоватую вспышку, что оставила на еловой ветке вспорхнувшая сойка.