Он приехал на Речной вокзал незадолго до прибытия гостей. У трапа Есаула встретил и изысканно козырнул капитан теплохода Яким, молодой голубоглазый атлет, облаченный в белую форму с золотыми позументами. Узкий в талии китель был схвачен парадным поясом, на котором висел морской кортик, — узкий, спрятанный в ножны клинок с костяной инкрустированной ручкой. На ножнах извивалась золоченая змейка. Торец рукояти украшало золотое сердце.
— Обстановка? — спросил Есаул, подымаясь на трап.
— Все готово, Василий Федорович. Вот ключ от вашей каюты, — Яким протянул хромированный ключ с набалдашником в виде резной головы Иосифа Бродского. Пока они шли по мягким коврам коридора, среди сверкающего лака и мягкого света плафонов, им попадались члены экипажа, молодые, спортивного вида люди в безукоризненно белых мундирах. Все состояли в молодежном движении «Нейшн», любимом детище Есаула. Все прошли школу корабельного искусства, были прикомандированы к теплоходу, владели языками, хорошими манерами, правилами светского тона.
Люкс, куда вошел Есаул, был лишен кричащей роскоши, свойственной остальным каютам. Напоминал деловой кабинет, где можно было работать, проводить совещания, связываться по многочисленным телефонам с Кремлем, Правительством, Государственной думой и Советом Федерации. Прямые телефоны соединяли каюту с Министерством обороны и МВД, штабами флота и армии. Телевизор с огромными плоским экранам позволял принимать несколько сотен телевизионных программ.
Есаул снял трубку голубого, без устройства для набора, телефона, услышал сдержанный голос: «Оперативный слушает». Удовлетворенно вернул трубку на место. Подошел к окну и стал смотреть на пирс, ожидая прибытия гостей.
Первыми явились новобрачные. Длинный, словно игла, перламутровый «линкольн» картинно выкатил на пирс в сопровождении тяжеловесных, как катафалки, «джипов». Луиза Кипчак, обворожительная, в аметистовом платье, светясь жемчужным лицом, с полуобнаженной грудью, встала из автомобиля, царственно улыбаясь. Франц Малютка, тяжеловесный и мощный, с грациозностью гризли, протянул ей руку. Было видно, как чуткие белые пальцы Луизы опустились на могучую волосатую лапищу Малютки. Струнный квартет у трапа страстно заиграл «Маленькую серенаду» Моцарта. Бриллианты переливались на шее Луизы, ее локоны напоминали прическу загадочных женщин на картинах Борисова-Мусатова. Брачная пара под аплодисменты, сопровождаемая слугами с поклажей, проследовала на трап, где их встретил галантный капитан Яким. Отдал честь, верноподданно улыбался. Помощник капитана с поклоном протянул Малютке ключ от люкса с костяной головой Иосифа Бродского, проводил до дверей каюты.
Когда молодожены остались одни, Луиза оглядела роскошные комнаты, столы и кресла красного дерева, просторную кровать под шелковым балдахином, текинские ковры под ногами, приоткрытую дверь в туалет, где драгоценно мерцали фарфор унитаза и биде, зеркала и кафель, и сказала суженому:
— Как здесь мило, Франческо. Какой замечательный дом. Так давай же скорее выпустим нашего домового, пускай обживает наше уютное гнездышко!
— Но не сейчас же, Лизок! — пробовал возразить Малютка.
— Именно сейчас. Нельзя нашего домового так долго держать взаперти!
Она положила свою аристократическую чуткую руку на пах Малютки, играючи расстегнула пуговки брюк, нырнула в открывшуюся норку. Малютка воздел к потолку остановившиеся бычьи глаза. Некоторое время в глубине, где орудовала прелестная рука, раздавался стук бильярдных шаров, а затем разбуженный неосторожным вторжением божок стал подыматься, выгибая ткань дорогих брюк. Убедившись, что разбуженный идол не уснет, Луиза извлекла шаловливую ручку. Нажала невидимую кнопку у себя на спине. Сбросила аметистовый покров, оставшись в тончайших трусиках «танго». Переступила светящийся ворох, словно вышла из лесного озера.
— Наш домовой обожает путешествовать. Мы уже выпускали его глубоко под землей, когда занимались любовью в шахте. И в туалете «боинга», куда я выманила тебя во время полета в Америку. И на дереве баобаба, когда ты взял меня на сафари в Кению. И ночью в фонтане «Треви», когда мы гостили в Риме. И в ложе Большого театра, где слушали оперу «Дети Розенталя». И в открытой могиле, когда прогуливались по Ваганьковскому кладбищу. И на асфальте перед «Матросской Тишиной», где мы выражали солидарность с нашим другом Ходорковским. Ну давай же, Франтишек, выпускай домового!
Малютка сопел, вываливая из тесных тканей могучие волосатые мышцы. Скакал на одной ноге, сбрасывая туфлю. Превращался в гигантского примата с горбатой спиной, согнутыми коленями, достающими до земли руками, среди которых бушевал рассерженный красно-фиолетовый детеныш.
— Масенький, холесенький, — лепетала Луиза Кипчак, стараясь ухватить не помещавшегося в ладони божка. Освободилась от шелковой нитки с треугольничком прозрачной материи. Предстала в блеске бриллиантов, усыпавших ее от шеи до лобка. Малютка, ослепленный, с видом восхищенной конголезской гориллы сгреб любимую женщину в мохнатые объятия. Швырнул под балдахин на кровать.
Капитан теплохода Яким ощутил необычную вибрацию палубы, но догадался об источнике колебаний. Нервно погладил кортик.
К причалу из вечерней аллеи выскользнул зеркально-черный «мерседес» в сопровождении двух «хамме-ров», из которых повалила охрана, охватила причал полукольцом. Здоровенные громилы, по виду мастера кикбоксинга, оттопырили подмышки, где притаились скорострельные «беретты». Из «мерседеса» величественно вышел Куприянов. Расправил статные плечи, красиво выгнул грудь. Огляделся вокруг, убеждаясь, что находится в окружении обожателей. Плавно двинулся к трапу, зная, что верные слуги несут за ним баулы с дорожной поклажей.
Капитан Яким вытянулся по-флотски, прикладывая ладонь к белоснежной фуражке. Помощник капитана подобострастно, споткнувшись о ковер, заторопился вперед, неся ключ с головой Иосифа Бродского, словно магический жезл. Куприянов милостиво ему улыбнулся. Отпустил носильщиков. Остался один в великолепном люксе с окнами на залив, по которому струились розово-зеленые переливы зари.
Куприянов приблизился к просторной кровати, застеленной шелковым покрывалом. Сильным взмахом сдернул японскую ткань, обнажив простыню и свежую подушку в чистейшей наволочке. Вспрыгнул на кровать, не снимая туфель. Некоторое время топтался на подушке, глядя, как черные туфли погрузились в девственную чистоту подушки.
Спрыгнул на пол. Подошел к одному из своих саквояжей, небольшому кожаному баулу с медным запором. Повернул колесики кода. Открыл дорожную суму. Извлек белое куриное яйцо. Ударил тупым концом о стол красного дерева с бронзовым позументом. Отколупнул красивыми ногтями ломтики скорлупы. Запрокинул голову, раскрыл широко рот и влил в него содержимое яйца. Сладострастно сглотнул. По мере того как желток проскальзывал по пищеводу, Куприянов тер свою бархатную холеную шею, массировал чувственный кадык. Когда сгусток упал на дно желудка, Куприянов выпрямился и рокочущим баритоном пропел: «О — а — у — э — о — а!»
Достал из того же баула чистый платок. Приблизился к зеркалу и, оскалив большой рот, тщательно протер платком крепкие зубы, убеждаясь, что они безупречно белы, отлично смотрятся в широко открытом зеве, где влажно шевелится розовый, как у молодого пса, язык.