Когда дверь выломали, предстала пугающая картина двух «сиамских близнецов», сросшихся в самом неподходящем месте. Пришлось вызывать корабельного врача, пожелавшего тут же, с помощью хирургии, разлучить близнецов. Однако подоспел корабельный слесарь. Поддомкратил Луизу Кипчак. Накапал из спринцовки машинного маслица в место неудачного сочленения. Схватил кувалду и нанес удар по тем двум шарам, которые Малютка никогда не использовал для игры в бильярд. Что-то жутко треснуло, взвыло, взорвалось, и супруги распались. И тогда открылась суть неприятного инцидента — золотая пуля оказалась в самом неподходящем месте у Луизы Кипчак, послужила причиной ужасного спаривания.
После ухода ремонтной бригады супруги мало-помалу угомонились. Все реже Малютка превращался в бешеного кентавра. Все реже Луиза Кипчак походила на амазонку с распущенными волосами. Постепенно они утихомирились и заснули, целомудренно обнимая друг друга, как брат и сестра.
Скрытая камера запечатлела их бурную ночь. Оператор Шмульрихтер наблюдал на мониторе упоительные картины любви, мысленно их монтировал, помещал в еще несуществующий фильм. Иногда занимался мастурбацией, обморочно сникал и вновь припадал к мониторам, на которые из всех кают поступали изображения кипящей, огнедышащей оргии.
Есаул среди ночи покинул каюту и совершал обход корабля. Палубы были пусты, зато в коридорах из-за дверей неслись душераздирающие вопли оргии. Тол-стова-Кац хрипела, как кошка, в которую впились сразу несколько похотливых котов. Словозайцев хохотал и захлебывался, а когда смех превращался в клекот, слышалось нежное женское щебетание. Из-за двери Русака раздавался собачий вой, зубовные лязги, и садистский голос губернатора, задыхаясь, восклицал:
«Не любишь!.. Не любишь!..» У Добровольского плакал ребенок, испуганный детский голос умолял: «Дядя, не надо… пожалуйста…» У Стеклярусовой слышалась горловая тувинская песня, звон бубна, и красавица игривым бельканто выводила: «У любви, как у пташки, крылья…» Персонаж, похожий на Боярского, томным голосом молодого гасконца кого-то упрашивал: «Милая, мать твою, ну примерь мою черную шляпу, кому говорю», и та, кого он упрашивал, голосом Жванец-кого отвечала: «Ты измучил меня, дорогой. Посмотри, у меня вся задница красная». Круцефикс верещал: «Ой, ой, убери уголек из попки!», на что суровый бас Грустинова возражал: «Ты, блядь, предатель, а мы таких в тюрьме завсегда опускаем».
Есаул обходил пустые палубы, слышал мягкий шелест воды. В хрустальной рубке, среди светящихся приборов стоял капитан Яким. Управлял кораблем, глядя на индикатор кругового обзора, где радаром высвечивались зеленоватые контуры берегов, зубчатые кромки леса, далекие холмы Клинско-Дмитровской гряды. Эхолоты непрерывно измеряли глубину канала. Гидролокаторы просматривали водяное пространство на случай, если возникнет донное препятствие, случайная помеха, поставленная злоумышленником мина или проплывет в акваланге подводный террорист. Лицо капитана было литым и суровым. В сумерках белоснежный мундир отражал свет приборов. Тонким лучом играл у пояса кортик.
— Какая обстановка? — поинтересовался Есаул, любуясь статью капитана, черными переливами канала, изумрудным огнем на носовой мачте.
— Обстановка нормальная, Василий Федорович. Все идет по плану, — сдержано отозвался капитан. Слегка потянул рычаг управления. Махина корабля бархатно качнулась, сменив на полградуса курс.
Он спустился в машинное отделение. Среди слепящего света ламп, потный и жаркий, металлический и могучий, рокотал двигатель. Маслянисто сиял, источал упорную волю, неутомимую мощь. Вращал стальной вал, на котором латунный винт рубил и месил воду, кромсал отточенными лопастями канал, оставляя за кормой бурлящую бахрому.
Механики в оранжевых робах замеряли щупами масло, поглядывали на циферблаты. По-военному отдали Есаулу честь, приложив ладони к оранжевым кепи.
Он прошел в самый дальний отсек корабля, где за металлической дверью хранилось содержимое крытых носилок, занесенных на борт. Перед дверью дежурили два члена экипажа, все в тех же белоснежных мундирах с кортиками. Их вооружение было усилено короткоствольными автоматами, чьи вороненые стволы отливали чернью на фоне белых одежд. Оба козырнули Есаулу.
— Как обстановка? — повторил он вопрос, пытаясь уловить звуки за дверью.
— Без происшествий, — отозвался караульный. За дверью была тишина. Только рокотал углубленный в железо дизель.
Есаул вышел на верхнюю палубу. В недрах корабля совершалось чудовищное действо, мерзкое святотатство. Но здесь, под высокими звездами, веяли невесомые духи необъятных русских пространств. Ночная Русь, таинственная и безмолвная, несла вечную невысказанную загадку, неповторимую красоту и печаль. Томила ароматами трав, благоуханьем лесных опушек, свежестью чистых вод. Есаул смотрел, как наплывает рубиновый бакен, отражаясь в канале багровой струйкой. Как далеко на холмах за Яхромой горит одинокий бессонный огонек — вестник безымянной души. Есаулу было тревожно, сладостно. Хотелось оттолкнуться от палубы, оставить сонмище ничтожных развратных людей, на бесшумных крыльях улететь в темноту, где в полях пролегли печальные проселки, в ложбинах укрылись сиротливые деревни, где все знакомо, любимо, зовет его кроткими наивными голосами.
Но он оставался заложником своего сокровенного замысла, часовым, которого судьба поставила на страже священных заветов — беспризорной, поруганной Родины, у которой больше не было ни великих вождей, ни могучей армии, ни ослепительной богоносной идеи. Страна, которую обрекли на гибель, покорно, смиренно ожидала смертного часа. Лишь он один оставался ее защитником, один сберегал в себе идею спасенья. И, чувствуя ужас своего одиночества, испытывая робость перед громадной, вмененной ему задачей, он стал молить. Пусть будет явлено свидетельство его правоты. Пусть вновь посетит его Ангел. Пусть возникнет в русской ночи в снопе лучей, вознесется на огненных крылах, озарит из неба ослепительным, как солнце, лицом. Вдохнет ему в грудь могучие, вдохновляющие слова, укрепит в правоте и истине. Подтвердит, что он, Есаул, есть носитель божественной воли.
Но Ангела не было. Проплывали темные берега, лилась фиолетовая вода. Раздавались в глубине корабля истошные крики и похабные возгласы.
Близилось утро. Ночная чернота стала блекнуть, в ней возникла тихая муть, слабые белесые тени. Туман, окутавший берег, колебался, мягко катился к воде, свивался, путался в древесных ветвях. В тумане возникали невнятные фигуры и образы. Есаул обостренным зрением ночной птицы всматривался в близкий берег, и его взору открывались странные, полуразрушенные балюстрады, покосившиеся постаменты, накрененные памятники. Серые, мучнистого цвета, пионеры отдавали салют проплывавшему кораблю. Алебастровые физкультурники подымали весла, толкали ядра, метали копья. Летчики в комбинезонах указывали в небо, наблюдая полет самолетов. Ученые, распахнув фолианты, уперев в чертежи циркули, делилисьс миром своими открытиями. Солдаты в остроконечных шлемах застыли, примкнув штыки, неся бессменную вахту.
Туман делал фигуры блеклыми, подвижными, зыбкими. Это были символы исчезнувшей эры, герои минувшей эпохи. Травяные берега канала хранили в себе бесчисленные могилы строителей. Древесные корни оплели скелеты невольников, кости безвестных мучеников. Скульптуры украшали могилы, были слеплены из костной муки цвета серой известки, мутной барачной побелки. Все они были с изъянами, несли следы разрушения. Пионер отдавал салют железной, торчащей из плеча арматурой. Метательница диска была без головы. Солдат со штыком стоял на одной ноге и вместо шинели был облачен в металлическую сетку. Ученый был лишен торса, вместо которого чернел штырь. Фигуры были скелетами. Корабль окружали скелеты эпохи, и от этого зрелища Есаулу стало не до себе.