Все это он произносил томно, женственно. В окружении красивых безделушек и дорогого убранства напоминал капризного изнеженного маркиза, каких любил рисовать художник Бенуа. Есаул мысленно уложил его на мягкое канапе, где тот поместил свое маленькое изящное тело, подперев миловидную голову, вытянув ноги в панталонах и белых чулках.
Это сравнение мучило Есаула, рождало ощущение хрупкости, ненадежности, мнимости. Будто убранство кабинета — пышная геральдика и золоченые гербы, изящные изгибы и дорогие виньетки были изделием искусного гастронома, изготовившего праздничный торт. Разрежут на сочные ломти созданный из крема камин, подденут ножом марципаны и трюфели украшений, извлекут ванильную, пропитанную вином мякоть, и вновь обнажатся жесткие дубовые стены, тяжеловесная рабочая мебель, зеленая настольная лампа. Хозяин кабинета, во френче, с прокуренными усами, снимет телефонную трубку и тихо скажет: «Слушаю тебя, Лаврентий».
— Понимаю, ты устал. На то оно и есть — бремя власти. Сталин, который здесь когда-то работал, тоже уставал. Но до смерти нес свое бремя. — Есаулу показалось, что Сталин слышит его слова. Присутствует рядом, вот-вот прорвет бутафорию разукрашенных стен, шагнет в кабинет и встанет, сурово поглядывая на измельчавших политиков, промотавших великое наследство.
— Сталин не только сам утомился, но и Есех остальных утомил. Поэтому, говорят, Никита его и убил. Чтобы дать отдохнуть народу. — Президент Парфирий потянулся за столом, так что нежно хрустнули сахарные хрящики. Было видно, что мысли его реют над сверкающими альпийскими склонами, по которым он несется по извилистой трассе, подымая чудесный солнечный вихрь.
— Народ, отдыхая, полстраны потерял. Еще поотдыхаем немного, и России конец. — Есаула мучило это нарочитое легкомыслие, которым Президент исключал всякое серьезное обсуждение, угадывая в соратнике глубинное клокочущее раздражение.
— Конец, не конец России, — пусть уж без меня разбираются. Я свое дело сделал. Второй срок доматываю, можно сказать, сверхурочно. — Он легонько зевнул, похлопывая ладошкой по бледно-розовым губам.
Есаул увидел, как правее камина вздулась обитая парчой голубая стена. Сквозь лучистый шелк, продирая его с легким треском, в кабинет вступил Сталин. Остановился у стены — зеленоватый френч с костяными пуговицами, военные брюки, свободно заправленные в сапоги, густые рыжеватые волосы с желтоватой сединой на висках, небольшой крепкий кулак, сжимающий вишневую трубку, медленно подносящий ее к тяжелым вислым усам.
— Все эти министры, долги Парижскому клубу, отмороженные чеченцы, тонущие лодки, бунтующие пенсионеры, — попил этого пойла, и хватит. Пусть кто-нибудь другой. Может, ты, Вася? Станешь членом «восьмерки». — Президент Парфирий проказливо взглянул на друга, радуясь тому, что шуткой своей причиняет Есаулу страдание.
— Я был у посла Киршбоу. Надменный иудей дал понять, что Госдеп и эта черненькая болонка, похожая на телеведущую «Домино», возражают против продления твоего президентства на третий срок. Надеюсь, мы сможем дать достойный ответ наглецам? Быть может, на время закроем воздушный коридор для их баз в Средней Азии? Пусть гоняют свои «Геркулесы» через Пакистан.
— Это решение Госдепа, мой друг, подкрепляется всей мощью американской цивилизации, которая, увы, давно оттеснила нас на периферию мировой политики. — Президент Парфирий стал серьезен, лицо его заострилось, он стал странно похож на креветку с оттопыренными губами и выпуклыми водянистыми глазками. На лбу, под белесой лысиной, образовалась морщинка. — Иногда мы можем позволить себе изображать великую державу, и американцы из великодушия позволяют нам это. Но наш подводный атомный флот давно ржавеет у пирсов. Мы лишились системы дальнего ракетного обнаружения. На прошлой неделе упал последний разведывательный спутник, и у нас больше нет космической группировки. Наши деньги лежат в их кошельке, а их агентура рыщет по нашим министерствам и телестудиям. Придется подчиниться, мой друг.
Сталин отошел от стены, стоял у камина, насупил брови и слушал. Одновременно втягивал воздух в трубку, раздувая в вишневой чашечке малиновый уголь. Выдыхал синий дым. Есаул чувствовал дуновение забытого, старомодного табака. То был дым былого, испепеленного отечества.
— У тебя всегда была воля к власти. Ты был воплощением ницшеанства. Твоя воля привлекала народ. Люди, устав от безволия, обожали тебя не за результаты власти, а за волю к ней. Ты был воплощением русской державной воли, а она сильнее дивизий и ракетных лодок.
— Воля к власти уступила место воле к свободе, мой друг. Властью искушал Христа Сатана. Свободу Христос проповедовал со стогнов храма. — Президент Парфирий легко воспроизвел интонацию задумчивого богослова. Затуманил взор, прозревая глубинные сущности бытия. — Я решил уйти, мой друг.
— Но ведь все полетит к черту! Вся громадная государственная работа! Все, к чему ты нас призывал! Недостроенное здание рухнет!
— Но так ли мы строили? Все ли камни клали на место? — Теперь Президент был исполнен мягкой печали, сознавая тщету земных устроений, когда затеянное вопреки Божьему промыслу дело, подобно столпу Вавилонскому, обречено на крушение. — Не на песке ли мы строили?
— Ты говорил, что мы восстановим порушенную державу! Соберем утерянные пространства! Встанем железной пятой на западных и восточных границах! Накажем жалких карликов в Прибалтике и на Кавказе! Ты позвал нас на великое дело, и мы поверили тебе и пришли!
— Ты говоришь — «порушенная держава». — Президент Парфирий меланхолично, со скучающим видом посмотрел в окно, где золотились мятые купола Успенского собора и в узорных крестах путалась летучая стая галок. — Но элита не думает о мифической державе, а с радостью предается утехам на Лазурном берегу и Сейшелах. Ты говоришь — «утерянные пространства». Но эти пространства все более и более желтеют, одеваясь в цвет китайской империи. «Народ» и «великое строительство»? Но народ, как таковой, исчез, пьет, словно перед концом света, вешается на каждом суку, кидается в первую попавшуюся прорубь. «Железная пята на границах»? Генералы все воры, продают противнику танки и орудийные установки, и я жду, когда же они, наконец, продадут Басаеву атомную бомбу. В культуре навсегда засели гомосексуалисты, в науке царят экстрасенсы, промышленность производит игральные автоматы и рулетки для казино. Извини, но я не хочу, чтобы во время моего третьего срока взорвались разом все канализационные трубы России и меня забрызгало дерьмом в моем кабинете. Уж лучше я буду в это время купаться на коралловом рифе. А ты, если хочешь, восстанавливай на здоровье русскую канализацию!
Президент Парфирий счастливо засмеялся, обнажив белые зубки молодого хорька.
Сталин устало слушал, грыз мундштук, выпуская из усов кольца синего дыма. Одно колечко, не размыкаясь, перелетело кабинет и встало над головой Президента Парфирия, как прозрачный нимб, отмечая его загадочным символом.
Есаул чувствовал, как взбухает под лобной костью сокровенный глаз, протачивая непрозрачную материю всевидящим зрением. Сидящий перед ним изящный человек, которого он почитал другом, идейным вождем, «магистром тайного ордена», был предатель: Весь лучился предательством, как ночной болотный цветок. Его тонкие кости, хрупкие жилы, утонченные сосуды были пропитаны вероломством. Контуры его были размыты, словно яды выступали наружу, и вокруг шла реакция едва заметного тления.