— А теперь, дорогие мои, — возгласила мажордом Регина Дубовицкая, изрядно помятая двумя сатирами, которые утомленно и пресыщенно вносили ее на руках, стыдливо поправляя травяные набедренные повязки. — Теперь, дорогие мои, станем играть в увлекательную игру «Разбуди в себе зверя!». Пусть каждый постарается изобразить какое-нибудь животное, которое скрывается в его человеческой сущности. Самым талантливым будет позволено поцеловать ножку нашей обольстительной Луизы Кипчак, — чем талантливей, тем выше. Итак, «Разбуди в себе зверя!», — Регина Дубовицкая оскалила зубы и зарычала, словно тигрица, отчего оба сатира бросили ее на пол и испуганно убежали.
Гости оставались за столами, по которым ползали ожившие божьи коровки, разноцветные жучки, прозрачные червячки — все, что значилось в предсмертном меню Михаила Кожухова, посвятившего свою жизнь пищеводу, желудочному соку, перистальтике и тому последнему отрезку туннеля, в конце которого виден свет. На подиум, где еще недавно господствовали смехачи, стали один за другим выскакивать талантливые изобразители животных, поражая воображение сходством с тем или иным диким зверем.
Первыми выкатились негры новоорлеанского джаза, шумным веселым клубком, изображая шимпанзе. Скакали, скалили зубы, почесывались, играли в чехарду, повизгивали, дрались из-за банана, отыскивали друг у друга вошек, отталкивались всеми четырьмя конечностями от пола, распространяя характерный запах, по которому в зоопарках отыскивают обезьянник. Гости наградили талантливых негров аплодисментами, а Луиза Кипчак, скинув хрустальную туфельку, позволила джазистам поцеловать кончики пальцев, мерцающих перламутровым педикюром.
За ними на помост запрыгнули одесские скрипачи. Они изображали стаю беспризорных кошек — визжали, драли друг друга когтями, лазали по помойкам, задрав хвосты, гонялись кругами, злобно шипели, пялили зеленые злые глаза, попадали под проезжие автомобили. А когда появилась раскормленная дворовая крыса, разом бросились на нее и разодрали. Но есть не стали, а положили на стол к Круцефиксу. Всем понравилась выходка одесситов, — хлопали, свистели, делали «кыс-кыс». Одесситы были награждены тем, что их допустили к ножке, и они целовали сахарную косточку. Но были биты, когда пожелали просунуть головы глубже под юбку.
Следом на подиум вылез Добровольский, изображая гиену. Жутко скалил зубы, наливал кровью глаза, истошно выл на луну. Рыскал по саванне в поисках падали. Грыз позвонки и ребра антилопы, оставшиеся после пиршества львов. Отгонял лапой зеленых трупных мух, норовивших сесть ему на глаза. Источал тлетворное зловонье, от которого Дезодорантов, страдавший отсутствием носа, и тот прикрыл лицо надушенным батистовым платочком. Был удостоен призом, — Луиза Кипчак приподняла край пышной юбки, и стариковские губы сладострастно коснулись хрупкой щиколотки, которую он долго не хотел выпускать из своих склеротических рук.
Есаул рассеянно наблюдал забаву. Легкомысленные игрища и фривольные проказы не могли обмануть его аскетический ум. Теплоход, увитый гирляндами, полный увеселений и роскоши, был местом жестокой схватки. Соперничали его сокровенный «план» и коварный «проект» врагов, искавших его смерти. Малейшая оплошность, неверно сделанный шаг, неосторожно произнесенное слово могли его погубить. Он оставался начеку. Ни на секунду не утрачивал бдительность. Своим всевидящим лобным оком усматривал тайные козни, прозревал опасности. Продолжал приближать желанный миг, когда теплоход достигнет заветной точки и настанет время поступков.
Игра в зверей между тем продолжалась. В каждом обнаруживалось диковинное животное, просыпался тотемный зверь, оживала первобытная природа. Губернатор Русак демонстрировал поразительное сходство с дикой свиньей. Хрюкал, рыхлил рылом землю, свирепо выставлял загнутые клыки, горбился, топорщил щетину, подрывал вековой дуб, хрустел желудями, оставлял на опушке леса свежий помет, по которому его могли отыскать охотники и пустить в косматый бок смертоносный жакан. Свиноподобие было поразительным. На руках и ногах Русака образовались раздвоенные копыта, цокая которыми он подбежал к Луизе Кипчак, ткнулся мокрым рылом в ее обнаженную ногу, и это означало поцелуй в теплую икру, чуть прикрытую цветастым подолом.
Его сменил Словозайцев. Жеманно приподнял одну ногу, согнув ее в колене. Остался стоять на другой, изображая фламинго. Грациозно наклонил шею, приоткрыл большой загнутый клюв. Отражался розовым опереньем в мелком заливе, похожий на нежное утреннее облако. Толкнулся о воду, расплескав мелкие брызги, плавно полетел, вытянув длинные ноги. Й казалось, в воздухе плывет розовый нежный платок, опускается перед Луизой Кипчак. Из-под платка высунулось круглое ушастое лицо Словозайцева, полезло оттопыренными губами целовать жемчужно-белое колено красавицы.
Не все и не сразу догадались, кого силится изобразить мадам Стеклярусова. Она оседлала тувинца Току, который двигался на четвереньках, а его повелительница взгромоздилась ему на круп, ерзала, втираясь в него ягодицами, при этом жужжала, вращала руками, выпучивала глаза. «Ты кто? Ты кто?» — посыпались вопросы из зала. «Я — оса-наездница. Откладываю яйца в шмеля». Сходство обнаруживалось с трудом. Женщина-оса была удостоена меньшей, чем другие, награды, — поцелуя в пятку.
Есаул смотрел на стада диких животных, в которые превратились аристократы и знаменитости, властители дум и кумиры толпы. Прелестная Луиза Кипчак своей волшебной властью срывала человечьи обличья, под которыми обнажались звериные личины — лязгали клыки, стучали копыта, раздавались визги и завывания, храпы и клекоты. Есаул вслушивался в себя, стараясь рассмотреть своего тотемного зверя, угадать свою звериную сущность. Испытывал неодолимое влечение кинуться через плечо, облечься в звериную плоть прародителя и добиться сладостной награды — поцелуя в белую, сильную, теплую ногу красавицы, милостиво выставленную напоказ;. Почувствовал, как утончается его тело, становится гибким и длинным, собранное из мерцающих разноцветных колечек. Увеличиваются непомерно глаза, занимая всю голову, превращаясь в стеклянные голубые шары, в которых прелестная Кипчак с обнаженной ногой двоится, троится, множится в калейдоскопическом разнообразии. Из лопаток вырастают шуршащие, стеклянно-про-зрачные крылья, четыре стремительных лопасти, пронизанные хрупкой сеткой прожилок. Легко и счастливо, в блеске и трепете, он взмыл над лесом, над цветущим лугом, помчался в сладком ветре, перевертываясь на солнце, включаясь в хоровод с другими, такими же, как и он, розовыми, голубыми, золотыми стрекозами.
Было несомненно, его тотемный зверь — стрекоза, хищная и прекрасная, неутомимая и деятельная, летучая и стремительная. Недаром минувшей ночью ему приснился стрекозиный сон. Есаул оставался недвижен, чувствуя, как в лобной глазнице слабо шевелится реликтовый стрекозиный глаз, способный различать легчайшие оттенки цветов, тончайшие переливы чувств.
Зверинец между тем пополнялся все новыми особями. Круцефикс отливал змеиной чешуей, стелился пустынной гадюкой, сворачивался в клубок, поднимался на хвост, открывая зев в маленькой костяной голове, где трепетало шипящее жало. Укрывался в белом конском черепе, терпеливо дожидаясь, когда престарелый князь поставит ногу на кость умершего любимого коня. Извиваясь, он подполз к Луизе Кипчак, проструился по голой ноге вверх к колену, нырнул под платье, и все ждали, что красавица вскрикнет от смертельного укуса. Но змей с библейских времен умел обращаться с женскими прелестями, поэтому лицо Луизы изобразило сладостную негу, и она, повернувшись к Малютке, обморочно прошептала: «Адам!..»