— У тебя опять испортились отношения с лордом адмиралтейства?
— Какими бы ни были мои отношения с этими хлыщами с Уайтхолла, я не могу отправить от порога человека, спасшего жизнь моему сыну, и, судя по всему, благородного человека.
— Да, — оживился Энтони, — я ведь сам рассказал ему о планах Биллингхэма на мой счет, ничто не мешало ему воспользоваться этим.
— Амонтильядо, насколько я помню, состоят в родстве с арагонским правящим домом. Он счел ниже своего достоинства опускаться до вымогательства. Впрочем, можно предположить, что им руководил более глубокий расчет.
— Можно, но не хочется.
— Ты прав, сынок. Я предпочитаю ошибиться в человеке, чем заранее не доверять ему. Но как государственный чиновник я вынужден подозревать худшее, чтобы его предотвратить.
— Я понимаю.
— На время присутствия здесь этого гостя нам придется усилить прибрежное патрулирование.
— Баддок охотно этим займется.
— Вот именно.
Когда экипаж уже въехал в ворота и остановился у ступеней губернаторского дворца, Энтони спросил: а где, собственно, Элен, она не заболела?
— Она спит. Я не стал ее будить в такую рань. Она последнее время плохо спит по ночам.
— Да, я не подумал, действительно, еще очень рано.
— Когда, ты говоришь, произошел этот шторм?
— Три дня назад. Ближе к вечеру.
Сэр Фаренгейт поджал губы и покачал головой. Итак, его опасения подтверждались. Именно в это время с Элен случилась неожиданная истерика.
Полковник Фаренгейт не любил балов и шумных массовых праздников, но понимал, что совсем от них отказаться в губернаторском быту нельзя. Устраивать их более-менее регулярно было частью обязанностей по его должности. Он собирал местную знать в день тезоименитства его величества и после окончания сезона дождей. Эта статья цивильного листа никогда не вызывала нареканий в Министерстве финансов. Когда подросла Лавиния Биверсток и пожелала перехватить пальму первенства в этом отношении, губернатор вздохнул с облегчением: если ваши фантастические богатства позволяют вам шесть-семь раз в год кормить и поить до отвала всю родовитую публику острова, ради бога!
В честь благополучного освобождения Энтони Фаренгейта из пиратских лап в губернаторский дворец были приглашены человек тридцать. Или самые близкие, или самые знатные. Роскошествовать не стали, ибо помимо удивительного спасения имела место гибель «Саутгемптона».
Гости собрались в большой овальной гостиной. Разодетый в красный шелк Бенджамен докладывал о прибывавших.
— Мистер и миссис Фортескью с дочерьми!
Фортескью были вторыми по богатству на Ямайке, правда, их состояние при этом многократно уступало состоянию Биверстоков, что заставляло их и ненавидеть Лавинию, и пресмыкаться перед нею. Надежды мистера Фортескью, что эта «сумасшедшая девчонка» после смерти отца все пустит по ветру или будет обманута каким-нибудь ловким проходимцем, все не оправдывались. По слухам, «сумасшедшей девчонке» даже удалось приумножить отцовское наследство.
— Мистер и миссис Стерне с сыновьями!
Заветной мечтой четы Стерне, тоже весьма состоятельных людей, было женить своих сыновей на дочерях четы Фортескью. Но эта мечта не совпадала ни с планами дочерей, ни с планами их родителей. Фортескью были побогаче, а кроме того, имели дворянские корни в Старом Свете. Стернсы были знатью исключительно местной.
— Мистер Хантер!
Старый, еще пиратских времен, друг губернатора, одновременно капитан флагманского корабля Ямайской эскадры. Он так же, как и сам губернатор, балов и приемов не любил, но по своему положению бывать на них был обязан. Сэр Фаренгейт лично всякий раз просил его об этом из желания увидеть в разодетой толпе хотя бы одно приятное ему лицо. Между тем физиономия капитана Хантера была украшена двумя страшными шрамами — от испанской алебарды и французской пули. Никто другой из старых друзей губернатора не мог быть приглашен в овальную гостиную дворца без того, чтобы не шокировать здешнюю публику, убежденную, что она является настоящим высшим светом. Да, впрочем, ни боцман, ни штурман и не рвались познакомиться с Фортескью или Стернсами.
— Мисс Лавиния Биверсток!
Все невольно, обернулись. Дамы для того, чтобы посмотреть, как она оделась на этот раз — мисс Биверсток всегда являлась в новом наряде. Мужчины для того, чтобы полюбоваться еще одной красивой женщиной. До этого все взоры были, конечно, обращены на дочь хозяина, Элен Фаренгейт.
Недавно прибывший из Лондона с инспекционной миссией лорд Ленгли, сорокалетний толстячок с отечным лицом, с которым вежливо беседовал в этот момент губернатор, даже приятно растерялся: на кого же теперь смотреть? Кто же, черт возьми, из них двоих красивее?! Это сомнение высокого гостя могли разделить все мужчины, находящиеся в гостиной. Более того — все мужчины Порт-Ройяла.
Нежная дружба между двумя этими красавицами давно уже всем досужим мыслителям представлялась странной, если не противоестественной. Рано или поздно должен был появиться мужчина, из-за которого Элен и Лавиния столкнутся. Но кто это будет и когда, наконец, это произойдет?!
— Дон Мануэль де Амонтильядо и Вильякампа.
Кастильский кабальеро был замечательно хорош. Он выглядел еще интереснее, чем в момент знакомства с губернатором на пристани. Природная смуглость и мужественность облика в сочетании с благородной утонченностью манер, родовитейшим именем и подразумевавшимся за всем этим громадным богатством рождали впечатляющий эффект. В родовитости с ним мог соперничать только лорд Ленгли, а мужской статью — лишь Энтони Фаренгейт. Но экзотичность и новизна впечатления, которые ему сопутствовали, несомненно, на этот вечер отдавали пальму первенства испанскому гостю.
Неужели сегодня не дрогнет сердце хотя бы одной ямайской звезды?
Его высокопревосходительству губернатору пришлось уделить несколько минут дону Мануэлю. Они обменялись мнениями о погоде в здешних морях, что в разговоре моряков не выглядит формальностью. В данном случае этот разговор был наполнен дополнительным смыслом, ибо именно каприз погоды сделал, в конце концов, возможным визит испанского корабля в английскую гавань.
Лорд Ленгли на чрезмерное гостеприимство сэра Фаренгейта смотрел неодобрительно. Учитывая родовитость испанца и его ранг, разговор с ним высокопоставленного британского чиновника, каким являлся губернатор, вполне мог быть расценен как политическая неосторожность. Сам лорд Ленгли не пожелал быть представленным дону Мануэлю; стоя в сторонке, он любовался беседой двух красавиц и думал, что он напишет в своем отчете о беседе сэра Фаренгейта с его неожиданным гостем.
Дон Мануэль, видимо, почувствовав какую-то напряженность в поведении хозяина, предпочел побыстрее закончить «официальную часть». Он попросил представить его дамам — он знал, что в любом обществе возле них он будет на своем месте. При этом испанец слегка лукавил; он мечтал быть представленным не дамам вообще, а лишь вон той, белокурой и голубоглазой, но опасался, уместно ли так сразу обнаруживать свои намерения. В своих достоинствах он был уверен, он был лишь неосведомлен о правилах ямайского этикета. Не будет ли придворная изысканность сочтена здесь чем-то весьма смахивающим на обыкновенную наглость? Как человек умный, дон Мануэль учитывал и такую возможность.