Я не спеша спускался по ступенькам, устланным ковровой дорожкой. С Папиком покончено, думал я. Не все коту Масленица. Отныне Женя Русинова свободна, она должна оценить мой поступок.

Но около выхода на улицу меня остановил уже знакомый милиционер:

– Подождите.

Я подумал, что, видимо, надо было подписать пропуск для выхода, и собрался оправдываться, но милиционер меня опередил:

– Вас просит срочно зайти Юрий Борисович.

– Я уже был у него, – не понял я.

– Он только что звонил и просил вас вернуться.

– Сам звонил?

– Да, сам. – Старший сержант внимательно осмотрел меня и уважительно добавил: – Он никогда этого раньше не делал.

Отчего-то вежливая манера сотрудника милиции показалась мне подозрительной.

– А если я не соглашусь?

Милиционер демонстративно преградил путь к выходу. Его лицо напряглось:

– Юрий Борисович приказал вернуть вас в любом случае!

ГЛАВА 21

В приемной продолжал нетерпеливо ерзать на стуле солидный лысый посетитель. Он посмотрел на меня с нескрываемым недоумением. Секретарша на этот раз встречала стоя и обратилась на вы:

– Юрий Борисович вас ждет.

Она любезно приоткрыла двери в кабинет и пропустила меня, кокетливо прижавшись к косяку. Концентрированный аромат духов шибанул в ноздри, когда я прошел рядом, стараясь не задеть выпяченную грудь. Нос надолго утратил всякую способность к обонянию. Так же щедро, как и духи, она использовала все другие виды косметики. Наверняка ей дарили кучу импортных пузырьков и тюбиков, которые она не успевала расходовать, хотя и очень старалась.

Юрий Борисович, расставив ноги, стоял в центре кабинета. Руки похлопывали зеленую папку. Вид у него был решительный.

– Заберите, – он протянул мне папку. – Я отказываюсь от сделки.

Он тоже перешел на вы, но мне это не понравилось.

– Почему? – не понял я.

– За все в жизни надо платить.

– Что вы имеете в виду?

Калинин понизил голос, морщины на лице разгладились:

– Я был счастлив несколько лет. Это очень много. Подумать только – три года счастья… А счастье не имеет цены. Сколько бы я ни заплатил теперь за это, все будет мало.

– Но… – я не до конца понял, куда он клонит, – вы оставите Женю?

– Нет. Если только она сама не прогонит меня. А перед вами я чист. Берите, берите!

Он настойчиво совал мне папку. Я машинально взял ее. Глаза тупо смотрели на зеленую обложку.

– И что мне с ней теперь делать?

– Что хотите.

– Но… вы понимаете, я могу передать ее в компетентные органы.

– Я все понимаю.

Я был совершенно растерян. Только что я торжествовал победу, а сейчас ее забирали обратно. Возвращаясь в кабинет, я был готов к агрессивному давлению, неприкрытым угрозам, предложению денег. Но противник просто игнорировал схватку. Он как Гулливер перешагнул через меня и пошел дальше.

Перед глазами возникла подрагивающая поверхность воды. Калинин дружелюбно протягивал мне стакан. Я бездумно поглотил жидкость несколькими большими глотками, глаза уткнулись в пустое дно.

Сегодня в этом кабинете общее настроение перетекало согласно закону сохранения энергии. У меня убыло до нуля, Калинину прибыло. А пятнадцать минут назад все происходило с точностью до наоборот.

– Это окончательное решение? – прошептали мои губы.

– Я не могу по-другому. Оставить Женю – это значит жестоко ее обмануть. Или грубо нахамить, чтобы она сама не захотела меня видеть. А обманывать или хамить я не смогу. Это я понял только что… и принял решение.

Я вышел из административного здания побитой собакой. Ноги еле плелись, цепляясь за все подряд и друг за друга. Я и предположить не мог, что все так обернется. Я был уверен, что чиновник такого ранга не сможет отказаться от своей должности и высокого положения ради увлечения молодой девчонкой. Но оказалось, что это не увлечение, а большая любовь.

Идя на встречу, я был готов ко всему. Что Калинин попытается использовать силу или обман для изъятия компромата, что он призовет на помощь милицию или предложит деньги, и на каждый такой вариант я подготовил нужный ответ. Но в глубине души я был убежден, что он с радостью согласится на предложенную мной сделку и все пройдет гладко. Ведь на одной чаше весов были отношения с простой девчонкой, а на другой – огромная власть, деньги и личная свобода.

В любом случае я не мог и представить, что буду возвращаться опять с теми же бумагами, а Калинин наотрез откажется их брать. Простым отказом он легко растоптал меня.

А вдруг это все спектакль, и он подменил бумаги, пока меня не было? Я развернул папку и жадно переворошил листы. Все было на месте. Душу сдавил зубастый капкан. Мне было бы значительно легче, если бы он меня обманул.

Мир рушился. Я не знал, что делать.

До вечера я провалялся в общаге. Даже с лучшим другом было стыдно делиться полученным ударом. Сашка в душу не лез и оставил меня одного.

Когда стемнело, невыносимо потянуло поговорить с Женей. Я не мог сопротивляться этому желанию. Из общежития звонить не хотелось, присутствие вахтера меня смущало. Я вышел на улицу и долго искал подходящий телефон-автомат. Этот – занят, тут – слишком шумно, убеждал я себя, а на самом деле боялся набрать заветный номер. Пальцы сжимали мокрую от пота двухкопеечную монету. Наконец, изрядно поплутав по улицам, я решился. Женя ответила быстро.

– Слушаю, – выдохнула она.

Я молчал. Мои губы почти соприкасались с трубкой. Где-то далеко за бесконечным сплетением проводов замерли ее губы. Но мне казалось, что они совсем рядом. Я слышал ее дыхание. Я ощущал мягкость алых губ и чувствовал их сладость.

– Это ты? … Тихон, не молчи… Я знаю, это ты… Тиша, сегодня ты мне сделал очень больно. Юра мне все рассказал. Зачем ты к нему ходил? А про Андрея зачем рассказал? Я же тебе доверяла, а теперь…

Я прикусил нижнюю губу и по-прежнему молчал.

– Я знаю, ты меня любишь. И я могла бы… Но… но так нельзя поступать, если действительно любишь.

Зубы сжимались, солоноватый вкус крови смешивался со слюной. Но я сдавливал челюсти еще сильнее. Я боялся заплакать. Я не хотел, чтобы Женя это услышала.

– Ты сделал больно и мне, и ему, и себе.

Она была права. Непонятная всеобъемлющая боль расплывалась в груди грязным туманом.

Я еще долго слушал короткие гудки, словно надеясь, что вот-вот сквозь них прорвется голос любимой девушки. Окаменевшая рука повесила трубку. Ноги брели по вечернему тротуару, редкие прохожие боязливо расступались, видимо, считая меня пьяным. Через полчаса я понял, что иду отнюдь не в общежитие.