— Да, Митя, да, — вздохнул влекомый под руку старый друг, категорически не понимающий, как ему себя вести.
— Значит, убедил. Хорошо. А вообще, это очень по–нашему, по–русски, я бы даже сказал, по–москальски, в таких вот запредельных местах рассуждать все об одном и том же — о литературе.
Картина и в самом деле была «этакая»: камень, снег и вечность, интересный, но бессмысленный разговор.
— Знаешь, Константин, что такое москаль?
— Ну–у…
— В том–то и дело. А я, между прочим, открыл целую москальскую цивилизацию. Прямо в вертолете и открыл.
Роман Миронович вяло махнул огромной потной лапой и дернул бесформенным носом:
— Говорите что хотите, мне не до этого. Мне противно!
Все посмотрели на него с интересом. Таких слов никем не ожидалось от такого человека, как Рыбак, от такого человека, как заместитель начальника службы безопасности довольно крупной фирмы. Противно ему! Такие чувства по должности ему никак не полагаются.
— Что ты хочешь этим сказать, Роман? — спросил майор.
— А вот, — сказал Роман, доставая из внутреннего кармана пиджака конверт.
— Что это?
— А ты прочти, Сашку.
Елагина немного озадачил этот «Сашку», никогда ничего подобного Рыбак себе не позволял. Может, наступает что–то вроде последних времен и всякая чувствующая натура преображается в ожидании конца и ищет защиты хотя бы в родном языке? Майор порывисто шагнул к нему, словно опасаясь, что тот передумает.
— Знаешь, Коська, а мне не очень–то нравится Азия. смотрю вокруг — нелепое место, голая геология, но очень по–русски было взять все это да и присоединить. Нам надо где–то испытывать свой дух. Нам бы на Луну! Ты знаешь, я убежден, если бы наши вожди не смутились, не пожадничали, а отправили бы туда кого–нибудь из космонавтов, он бы там непременно остался как Александр Матросов.
— Как это?
— Да вот так. Сказал бы: «Не хочу обратно! Остаюсь хозяином Луны!» Не в том смысле, что там рай, а из–за масштабности натуры и потребности в испытании.
— Розанов бы не остался.
— Вот–вот, понимаешь. Тому бы ложку сметаны в пасть и уткнуться носом в прокисшие домашние тряпки. Я как–то задумался: такой вид русскости, домашней, пахучей, застольной, как у Розанова…
— Это ты о чем?
— Да ладно, это так — вбок, как пишут в пьесах. Главная моя мысль — недовольная.
— Чем?
— Взять хотя бы тебя, Константин.
Кривоплясов развел руками: мол, бери — для дела я и себя отдам.
— Аля, ты?
— Да, я. Чего тебе, Света?
— Почему голос не твой?
— А у тебя тон дурацкий. Простыла я.
— А я в ужасе.
— Что случилось?
— Знаешь, Аля, а он ведь улетел.
— Кто? Митя? Куда улетел? В Англию? Откуда ты знаешь?
— Секретарша сказала. Знаешь, что? Я решила действовать. Пока не поздно. Пока я еще могу как–то повлиять на Мишу! Объяснить ему все.
— Что ты хочешь ему, мальчику, объяснить?!
— Иначе я его потеряю!
— Свет, погоди, ты хочешь ему сообщить, что Митя не его отец?
— Не только. Я не хочу потерять сына.
— Ты скорее потеряешь его, если втянешь в эту, в эту…
— Втяну!
— Я тебя прошу, Света!
— Я тебя слушаю и знаешь, что тебе скажу?
— Скажи.
— Ты не на моей стороне, Алечка.
— Я сейчас ни на чьей стороне, выясняйте свои отношения с Митей, хоть загрызите друг друга, но мальчика–то зачем пытать?
— Ты зря не взяла его себе.
— Кого, Света, ты рехнулась?
— Чего ты не взяла его себе, этого ненормального Митеньку?
— Ты опять за старое. Ты знаешь прекрасно, что это он меня не взял.
— Ладно, Аля, ладно. Пока, мне нужно позвонить.
— Если ты сделаешь это — прощай!
— Вот ты говоришь, тебя выгнали из издательства.
— Это издательство со мной вместе выгнали, — сказал Кривоплясов, пытаясь остановиться, правду он предпочитал говорить, чувствуя крепкую опору под ногами.
— Да–да, помню. Вы снимали этаж у какого–то большого патриота, а он вас выгнал.
— Этот патриот, наоборот, нас терпел, а мы его обманывали, мы не платили аренду полгода, у нас казаки были в начальниках, вешали ему лапшу: мол, мы свои, развернемся — и уж тогда… а когда…
— Да плевать я хотел на это, терпеливы не только патриоты, и опять–таки не в этом дело. Я про то, что вы там издавали.
Кривоплясов опять остановился:
— Да, издавали.
— Согласись, и не обижайся, издавали вы странную литературу.
Кривоплясов продолжал стоять, сопротивляясь попыткам друга увлечь его дальше по кремнистой тропе.
— Чем же странную? Русскую.
— Ну кого вы там издавали… Я придумал название для всего того шершавого чтива, что ты выпускал в свет, обманывая патриотического мецената. Это племенная литература.
— Племенная? Как это? На развод?
Дир Сергеевич остановился и сильно, со злостью помотал головой.
— Не остри, тебе не идет. Племенная — значит литература русских как племени.
Кривоплясов неприязненно молчал.
— У каждого народа есть такие авторы. Больше всего у поляков. Все эти Жеромские, Тетмайеры, Ожешки, Реймонты — нобилиат. Кстати, и у хохлов: Стельмах, Загребельный, Иван Франко, Украинка Леся, Панч, только не журнал, а Петро Панч. Они есть везде, у всякого народа. У всякого племени есть певцы, у каждого племени есть набор комплексов, страхов и упований, и они у всех примерно одинаковы. Вся тайна в том, почему Шекспиры и Сервантесы, к примеру, это не только племенная, но и мировая литература! Вот почему у каждого народа может быть свое государство, но не у каждого может быть своя империя.
— Ты мне лекцию читаешь, Митя?
— А хотя бы и? Прежде чем обижаться, постарайся понять.
Елагин закончил читать. Автоматически сложил письмо по сгибу, попробовал засунуть в конверт, оно зацепилось краем и не пошло. Майор так и отдал его в потные пальцы Рыбака.