— Да мы только «за». С вами даже веселее. Только что начальство скажет?
— Ваше или наше?
— И ваше, и наше.
— А нашему по фигу. А ваше… У меня тут полномочия. Карт-бланш (я важно устремил палец вверх). Где хочу, там и работаю.
И тут началось.
Снаружи раздались выстрелы. Крики «Духи!». Мы выскакиваем в окоп. Тьма, вспышки. Со стороны города тоже вспышки. Свист. Пули? Да, это пули. Включился прожектор. По полю забегал луч. Какие-то тени. Кажется, движутся в нашу сторону.
Справа и слева тоже началась стрельба. Это у соседей.
Свист. Уже другой — погромче. За спиной взрывы. Кравцов бросился в блиндаж, я — за ним. Он подбежал к рации, взял наушники, приложил к одному уху:
«Сапфир, Сапфир, я Девятый, прием».
Рация ответила: «Я Сапфир, слышу тебя, Девятый, что у вас, прием».
«Нас атакуют. Кажется, на прорыв пошли, прием».
«Понял тебя, Девятый, какими силами, прием».
«Да хрен их знает, но огонь плотный, и минометы, прием».
«Понял тебя, у твоих соседей то же самое, держитесь, принимайте меры, докладывай почаще, отбой».
— Твою мать, «держитесь»! — Костя швырнул наушники на стол.
Мухин тоже оказался в блиндаже. Снимал. Это хорошо. Динамичный момент.
Выскакиваем наружу. Темно. Вспышки гораздо ближе.
— Что с прожектором?
— П…ц прожектору.
В общем, хреново. Похоже, до рукопашной дойдет.
Дима рядом. Я ору:
— Дим, «пушка» работает?
— А как же.
«Пушка» — это микрофон такой, непосредственно на камере. Общие шумы пишет. Для интервью не очень подходит, но в такой ситуации сойдет. Не разматывать же «колотушку». Это как раз специальный микрофон, для записи устного творчества. Вы по телевизору видели. Да и какое тут интервью — смешно.
— Дим, давай ближе!
Он прижимается к нам вплотную. Костя, между прочим, из автомата фигачит. Грохот, вспышки.
— Костя, — ору, — у тебя людей сколько?
— Девятнадцать стволов. Плюс пулемет.
— А у соседей?
— Примерно по столько же. И там и там.
— А этих сколько? Как думаешь?
— А я не думаю. Я знаю. До хрена!
Минут через десять стало затихать. Кажется, откатываются. Потом совсем все стихло. Костя:
— Палыч, потери?
В разрезе окопа мелькнул огонек. Это Палыч. С «Донтабаком» в зубах.
— Четверо ранены.
— Тяжело?
— Двое, кажется, да. Фельдшер разбирается.
Костя пошел в блиндаж. Мы за ним. Взял наушники.
«Сапфир, Сапфир, я Девятый, прием».
«Слышу тебя, Девятый, доложи обстановку, прием».
«Первую отбили. Считаю, что это была разведка боем. Теперь всерьез пойдут. У меня потери — четыре „трехсотых“, из них двое тяжелые, прием».
«Понял тебя, держись. К тебе „ленточка“ пойдет. Одну „коробку“ с „трехсотыми“ обратно отправишь, отбой».
«Ленточка» — это колонна бронетехники.
Костя положил наушники. Закурил. Вошел Палыч.
Дима уткнулся в видоискатель — отсматривал.
— Дим, получилось?
— Дискотека.
— А в блиндаже?
— По свету хреново, по звуку нормально. Как экшен сойдет.
Вдруг рация заговорила сама:
«Коста, Коста, давай пагаварым».
Я пихнул Диму в бок. В руках у меня уже была свежая кассета. (Пока ту перемотаешь, все кончится.) Муха среагировал мгновенно — eject, старая кассета — у меня, новая — в камере. Секунда.
Костя схватил рацию.
«Слушаю. Кто ты?»
«Я Джемаль».
«Я тебя не знаю».
«Это нэ важно. Я тэбя знаю. Коста, уводы рэбят».
«Да пошел ты».
«Коста, лэнтачка нэ прыдет. Нэ жды».
«Слышь, Джемаль, козел, не разводи меня. У меня приказ, и я его выполню».
«Коста, падумай о рэбатах, об ых матэрах. Коста, плоха будэт».
«Пошел на хер. Отбой».
Кравцов положил рацию. Я, честно говоря, от всего этого немного прибалдел.
— Слышь, Костик, а что, с той войны ничего не изменилось?
— Не знаю, а что тогда было?
— Да то же самое. На наших частотах постоянно висели. Все знали. Все передвижения. Еще и дезу гнали. Двадцать первый век на дворе…
И тут Костик произнес фразу, которую невозможно было услышать от советского офицера.
— Российский солдат, — сказал Костя, — устоит против кого угодно… кроме российского Министерства обороны.
Вот так! Новое поколение! А что? Это же клево! Эти, молодые, они уже не просто воюют, они думать научились! И не надо плесени, протухших фраз о том, что офицер должен Родину любить, подчиняться, приказы выполнять, а не рассуждать! Заткнитесь, уроды.
Вы слышали: «отводи ребят» — «у меня приказ, и я его выполню. Пошел на хер». Вот так-то! И Родину любит, и приказы выполняет, и про Министерство обороны все понимает. Одно другому не мешает. Заткнитесь.
Минут через десять началось. Все то же самое, только хуже. Мины, плотные ряды вспышек. Писать особо не о чем. На войне ничего особенного не происходит. В кино все врут. Никто не кричит «подай патроны», просто подают, никто не подбегает к командиру с выпученными глазами и криком «пулеметчика убило». Просто к пулемету ложится кто-то другой. Никто не встает во весь рост, с криком «суки!» стреляя от бедра, и затем красиво падает, прошитый очередью. Это все вранье. Все делается молча. Если кто-то что-то кричит — все равно не слышно.
Командир тоже не очень командует. А чего командовать? Все просто. Окоп. В нем мы. Дальше — поле. На его краю — они. Мы стреляем и никуда не дергаемся. Они стреляют и передвигаются вперед. Медленно. Потому что ползут. В эпоху пулеметов в атаку не бегают (только в кино). Добраться до наших окопов и перейти в рукопашную им не хочется. Их задача — заставить нас побежать. Наша — заставить себя этого не сделать. Тогда они поползут обратно. Все.
Но это мой взгляд. Может, где-то они ходили в атаку в полный рост, якобы обкуренные, обдолбанные. Не знаю. Не видел. То, что видел, было по-другому.
Это повторялось несколько раз. Сколько мы еще продержимся? Где эта «ленточка»? Может, не врал этот Джемаль?
Мне было не по себе. Хотя, честно говоря, я не только об этом думал. Было просто страшно. Каждая секунда, может быть, твоя — последняя. Наверное, все так думают. Я, может быть, немного больше других. Потому что остальные были делом заняты, а я, как всегда, бездельничал.