Все за столом улыбаются и кивают.
— Ну вот, они сравнивают счет, и впервые за многие годы я начинаю молиться, прикиньте! Не то чтобы молиться, а скорее заключаю сделку. Ну, знаете, как когда ваша жена находит чужой лифчик или присяжные рассматривают улики?
Все понимающе усмехаются.
— «Клянусь, что схожу в церковь. Перестану пить. Буду заниматься детьми, навещу старых пердунов». Я молюсь, а игроки Майами чешут к линии, тут у меня молитвы кончаются, и я обещаю сделать все, что угодно, если они забьют. «Съем дерьмо с тротуара. Отсосу у собаки».
Головы запрокидываются. Из глаз текут слезы.
— На все согласен, лишь бы забили. Ну, давайте! Надо всего на одно сраное очко их опередить. Во сне смогли ведь! Все будет хорошо, понимаю я, и тут, не успел я об этом подумать, как — бац! — свечка. Конечно, Бог не допустил бы, чтобы я продул эту игру. Мы с ним оба знаем, я не заслужил проигрыша. Ну вот, мяч летит высоко над головой ловца, я выскакиваю из кресла и жалею, что не умер… и тут, черт меня раздери, этот сукин сын, задний полузащитник, проделывает самый потрясный финт из всех, что я видел в своей жизни. Он подпрыгивает и непонятно как хватает мяч на лету…
Джекс вскидывает руки над головой, все ухмыляются.
— И вот я стою на коленях перед нашим теликом с экраном в девятнадцать дюймов и начинаю плакать. Как последний малолетка. Я, значит, рыдаю, а ловец каким-то образом ухитряется положить мяч на землю, пока отбивающий бежит к нему. А я думаю: «Знаешь что, сукин ты сын, иногда даже такому, как ты, выпадает передышка».
Все прикрывают рты.
— Тут, значит, отбивающий бежит к мячу, ногами работает — мама, не горюй, держит линию. И провалиться мне на этом месте, если этот гад, отбивающий, не совершил самую охеренную вещь, которую я когда-либо видел в футбольном матче! Этому вшивому говнюку надо было просто двинуть ногой по чертову мячу, и мои две штуки были бы целы. А он, сукин сын недоношенный, делает три шага и падает на мяч, будто это гребаная граната. Видать, все о той свечке думал, вот и повалился на него. Улегся на мяч, будто это девка из группы поддержки. Все, игре конец. Плакали мои две штуки.
Раскаты смеха. Все шлепают ладонями по столу.
— Через пару дней звонит Пегги. И говорит: «Почему бы нам не попробовать еще раз?» — Джекс пожимает плечами и добавляет вполголоса: — Сука.
Смех переходит в глухое пьяное хмыканье. Винс уже почти забыл, зачем пришел. Он сгребает карты — пара шестерок — и, лишь когда хлопает входная дверь, понимает, что игра не может продолжаться вечно. Винс поднимает взгляд и почти с облегчением видит рябые щеки, короткие бачки и летчицкие очки Ленни Хаггинса. Ленни окидывает комнату взглядом, задерживает его на Винсе, качает головой и направляется к нему. В его походке что-то изменилось. Винс догадывается что — появилась уверенность.
В игре остались только двое: он и Джекс. Сдача карт. Еще две шестерки падают на стол. Винс улыбается своим мыслям. Каре. Что за шутки? Ленни подбирается к нему осторожно.
— Пас, — говорит Винс и двигает свои деньги к Джексу.
— Ты что делаешь? — изумляется Джекс.
— Пора мне, — отвечает Винс.
— Винс! — Ленни Хаггинс наконец подходит к столу. — Глазам не верю! Я слышал, что ты вернулся, но не предполагал, что ты настолько глуп.
— Зря, — отзывается Винс. — Именно настолько.
Игроки следят за разговором, как за теннисной партией.
— Готов?
— А где твой приятель?
— Ждет нас.
— Надеюсь, ты понимаешь, во что влез, Ленни.
— Это что, вроде предупреждения?
— Ага, — кивает Винс. — Вроде того.
Он отодвигает стул, Ленни отскакивает от стола, его рука тянется к поясу. Отлично, мелькает в голове Винса, теперь понятно, где у нас пушка. В случае чего может пригодиться. Винс встает и берет свой рюкзак.
— Давай, понесу, — говорит Ленни.
Винс раздумывает, потом отдает ему рюкзак. Он бросает на стол свои карты, и все непонимающе смотрят на его комбинацию — каре. Все, кроме Пити, который ему улыбается.
— До завтра, Винс? — спрашивает Пити.
Забавно, как буднично люди выпаливают подобные фразы. Это ведь непременный элемент счастья, минимально необходимый каждый день… завтра. Сколько раз человек задает такой вопрос, а ты отвечаешь ему просто «да», не задумываясь, хотя на самом деле существует миллион причин, по которым это может не случиться. Винс переводит взгляд на Ленни, потом обратно на стол.
— Конечно, — отвечает он. — До завтра.
И идет к двери.
Ленни бросает рюкзак Винса в багажник. Потом заставляет Винса расстегнуть пиджак, поднять рубашку и штанины. Убедившись, что под ними ничего не спрятано, открывает переднюю дверцу «Кадиллака».
— Ты поведешь, — говорит он.
— Да я же пил.
— А ты не гони.
— Я не знаю, куда ехать.
— Я объясню.
— А может, сам поведешь и объяснишь себе?
— Садись, — командует Ленни.
Он велит Винсу ехать на запад через центр. На улице темно и холодно. Их шатает от фонаря к фонарю на дороге, скользкой от росы. Дома поменяли форму, слившись со своими тенями, клонясь к ним — город параллелограммов, город острых углов.
— У тебя, наверное, жуткий пробег, — замечает Винс.
Ленни смотрит на него пристально.
— Что?
— «Кадиллаку» восемь лет. Сколько ты можешь за него получить? Десять? Двенадцать?
— Пятнадцать, — отвечает Ленни.
Винс смеется.
— Больше двенадцати не получишь.
— Еще как получу. Пятнадцать, говорю же.
— Да ну. Откуда, Ленни?
— Заткни пасть, Винс!
— Ладно, — соглашается Винс. — Но все равно это нереально.
Несколько минут они едут молча. Потом Ленни прорывает.
— Какая же ты все-таки сволочь, Винс! Почему ты всегда все знаешь?
— Двенадцать?
— Да, — бросает Ленни. — Двенадцать.
Он командует Винсу заехать в мотель у подножия холма Сансет, у западной границы центра города. Втиснувшийся в базальтовую породу, поросший соснами холм охраняет город, словно стена. Его разрезает старое четырехполосное шоссе, которым перестали пользоваться, когда параллельно проложили межштатную магистраль. Но на шоссе еще остались старые мотели пятидесятых и шестидесятых годов, которые раньше обозначали начало города своими оптимистичными модерновыми вывесками — когда-то яркими, а теперь выцветшими подковами и изгибающимися, горящими стрелами: «Открытый бассейн!», «Почасовая оплата!», «Цветной телевизор!».