Панков наконец получил хотя бы приблизительные списки людей, находившихся в Доме на Холме и погибших при его захвате. Панков прочел в списке погибших фамилию прокурора Правобережного района и понял, что исчезло последнее препятствие для женитьбы Магомедсалиха на Аминат. Ниязбек хотел видеть его своим зятем, но он никогда бы не отдал свою сестру за человека, который в любой момент может оставить ее вдовой.
Заключенные из здания ФСБ были переведены в республиканский СИЗО, а сам СИЗО был окружен тройным кольцом ОМОНа и бронетехники. Заключенные приветствовали переезд с энтузиазмом, и с еще большим энтузиазмом они приветствовали появление нового арестанта в лице растерянного и взбешенного Шеболева. Несмотря на переполненные камеры, Шеболева, разумеется, посадили в одиночку.
Больше всего в этой истории Панкова потрясло то, что Геннадий Шеболев воспользовался данной ему властью точно так же, как и его кавказские предшественники, – то есть для извлечения денег.
Теперь Панков не сомневался, что дикая история охоты Арзо на Хизри Бейбулатова не кончалась одной лишь договоренностью между Арзо и главой «Авартрансфлота». Арзо не посмел бы отколоть такую штуку без санкции Шеболева, а Шеболев в свою очередь не дал бы санкции, если бы не получил долю. И если Арзо обещали два танкера – значит, Шеболеву обещали пять.
Панков уже привык к тому, что ему совали деньги кавказцы. Он даже научился делать на это скидку и понял, что если человек на Кавказе дает тебе деньги, это вовсе не значит, что он негодяй. Он просто считает, что так принято. Но Панков никогда не задумывался над другой половинкой вопроса: а почему любой кавказец уверен, что русский эти деньги возьмет?
Сегодня ночью он получил ответ.
Панков валился с ног от усталости. Он приказал дозвониться в Кремль и снова услышал, что президент занят. Человек, разговаривавший с ним, тактично намекнул, что всю ответственность за преодоление кризиса несет Панков и что ему гораздо лучше будет позвонить президенту после того, как кризис будет разрешен. С положительными новостями.
Он снова приказал разыскать президента Асланова и на этот раз получил уже ни с чем не сообразный ответ, что президент Асланов улетел в Иран. Что Иран? Какой Иран, когда твои сыновья валяются, спеленутые скотчем, на полу твоего же кабинета? Почему Иран? Почему не Буркина-Фасо?
Панков дико устал. Он не спал всю ночь и каждый час выпивал по чашке черного кофе. Панков спросил у Сергея еще кофе, а потом вдруг обнаружил, что сидит на корточках перед холодильником в комнате отдыха и жадно жрет сыр, а офицер спецсвязи кричит из кабинета, что на проводе Кремль. Панков выпустил сыр, как ворона в известной басне, и побежал к трубке.
– Владислав, – это был голос замглавы Администрации президента, – я видел тебя по CNN. Что ты нес?
Панков стиснул зубы.
– Иван Витальевич, – сказал Панков, – эти люди не хотят отделяться от России. Пока не хотят. Их требования не выходят за рамки разумного. У нас есть единственный выход – отправить в отставку президента Асланова. Он наверняка согласится.
– Почему это он согласится?
– Потому что иначе Ниязбек Маликов убьет его сыновей.
– Ниязбек Маликов – бандит и террорист, – заявил собеседник на том конце провода, – он бросил вызов России, и, если он в ближайшее время не покинет Дом правительства, ему придется отвечать по всей строгости закона.
– Единственная вина Ниязбека Маликова, – сказал Панков, – заключается в том, что однажды он освободил из чеченского плена сыновей президента. А так как они попали туда по своей жадности и наглости, то, когда Асланов стал президентом, они решили убить спасителя. Вместо того чтобы отблагодарить его.
– Единственная? – спросил человек, назначивший Панкова на его нынешнюю должность. – А как ты думаешь, сколько людей убил Ниязбек? Сколько крови пролили его люди и сколько должностей он для них купил?
Панков промолчал. Возразить ему было нечего. То есть он мог бы возразить, что он не знает в республике ни одного человека, который пользовался бы весом и не убивал при этом людей, но это было никуда не годное возражение.
– Никто не смеет диктовать президенту России, – сказал кремлевский собеседник, – кому править, а кому не править на Кавказе. Каждый, кто пытается навязать свою волю России, – террорист и сепаратист. Ты можешь вести переговоры с террористами. Ты можешь усыплять их бдительность. Но Россия никогда не пойдет на поводу у кучки бандитов, служащих своим западным хозяевам!
– Я хочу говорить с президентом, – сказал Панков.
– Это – мнение президента. И любую попытку связаться с ним поверх моей головы я буду рассматривать как свидетельство твоей нелояльности.
* * *
Было десять утра, когда Ниязбек Маликов вышел к толпе на площади. За час она выросла до десяти тысяч. Толпа заняла всю лестницу, сползла по ней к набережной, окончательно вытеснив оцепление, и теперь подбиралась все ближе и ближе к тройному кольцу вокруг здания ФСБ. С другой стороны толпа упиралась в парк, и кое-кто уже разбил под деревьями палатки. С Ниязбеком был мэр Торби-калы и председатель парламента, и, когда толпа их увидела, она стала кричать и стрелять в воздух.
– Ниязбек! Ниязбек! – скандировала толпа.
Любому журналисту CNN, снимавшему толпу из-за плеча вооруженных охранников Ниязбека, она показалась бы неотличимой от той, что брала Бастилию в 1789 году или Зимний в 1917-м. На самом деле отличие было, и оно заключалось в том, что Бастилию брали отдельные люди. Они могли быть объединены общей идеей или общим безумием, их могли привести с собой друзья или даже отцы, но в обычной жизни каждый из людей, бравших Бастилию, был обыкновенным сапожником, шорником или чернорабочим, и в своей жизни он руководствовался теми правилами, которые диктовал для себя он сам, Всевышний и закон.
В этой толпе мельчайшей единицей был не человек, а род, и каждый человек делал не то, во что он верил, а то, что приказывали ему старшие. Люди, пришедшие на площадь, были родственники и односельчане тех, кто сидел сейчас в Доме на Холме. Ниязбек хорошо знал, что немногим из стоящих под ним людей было дело до свободы или Аллаха. Насчет свободы или Аллаха решал за них тот человек, который своим предыдущим поведением доказал, что он достоин решать, и Ниязбеку это казалось гораздо более разумным установлением, чем всякие глупости вроде западной демократии.
Как Ниязбек мог считать себя равным с каким-нибудь, скажем, сержантом ГАИ, если Ниязбек был аварцем, а сержант – ногайцем? Как они могли быть равны, если Ниязбек платил ему деньги, а сержант – с поклоном принимал? Как они могли быть равны, если Ниязбек не задумался бы ни секунды убить его, если тот оскорбит его честь, а сержант, если его оскорбить, только утерся, пошел бы домой да там побил жену?
Так почему ж Ниязбек и сержант не были ни в чем равны, кроме дурацкого права голосовать одним голосом за одного человека?
Новые автобусы все подъезжали и подъезжали по набережной. Ниязбек видел, как приехал автобус из его родного села, и он видел, что не меньше трети толпы пришли от мэра Торби-калы.