Шустрой бесшумной ящерицей Жердяй на получетвереньках метнулся вдоль кромки терновника, обходя развалины слева, Андрей, чертыхаясь про себя, неловко пополз вслед за ним. Остальные разведчики тоже зашевелились, занимая определенные им позиции. Краем глаза Андрей рассмотрел напряженное лицо командира. Закаменев скулами, сжав в тонкую нитку губы, тот оглядывал развалины через оптический прицел отнятого у Тунгуса «Винтореза». Сам Тунгус, без любимой винтовки казавшийся почему то нелепым и потерянным, жалко моргая узкими щелочками глаз, сидел рядом.
— Слышь, Жердяй, куда это мы? — пыхтя от напряжения, просипел Андрей, стараясь не отставать от гибкого и верткого сержанта.
— Куда? Ловить кобылу из пруда! — прошипел Жердяй чуть обернувшись. — Слушать надо, когда командир задачу ставит, а не ворон считать. Сейчас обойдем слева и по сигналу двойкой двинем к развалюхам. Еще три двойки с других сторон одновременно. Снайпера смотрят. Все теперь ясно?
Андрей промолчал, сберегая начавшее сбиваться дыхание. Да и разговаривать с сержантом не хотелось, если уж быть совсем откровенным, Андрей немного побаивался этого крепкого жилистого уверенного в себе парня и терялся в его присутствии. И дело было даже не в сроках службы и сержантских лычках. Надо сказать, что традиционной дедовщины, которой так пугали на гражданке падкие до сенсаций репортеры, в группе не было. Точнее была, но, скажем так в хорошем ее смысле, не дедовщина, а как бы наставничество. Любое слово, любое требование старших разведчиков, хотя они порой по возрасту были и младше, для Андрея считалось непреложным законом, нарушить который даже в голову бы не пришло. Ибо расправа за подобное нарушение была жестокой и скорой. Испытал в самом начале на собственной шкуре. Вот только требовать каких-то личных услуг, или издеваться над молодым от нечего делать старослужащие почему-то не спешили, гоняли по другим поводам: за плохо вычищенное оружие, за неаккуратную форму (ты разведчик, или чмо мазутное?!), за плохую физическую подготовку, за чахлую прокуренную дыхалку… Не все, конечно, было так радужно, что уж там греха таить. Естественно вся самая тяжелая и неприятная работа тоже падала на Андрея — сходить за дровами для костра, вынести мусор, ну и, конечно, традиционная чистка картошки при случае. Но старики при этом обычно тоже не лежали кверху пузом, а занимались другими пусть более приятными, но не менее важными делами: ставили палатку, втыкали по периметру стоянки растяжки и сигналки, разводили костер. Заметив, что Андрей справился с порученным заданием, махали руками: «А ну, молодой, поди сюда! Смотри, как делаем, запоминай, учись! Возьми, сам попробуй! Да не так, тьфу, пропасть, послал бог придурка! Еще раз пробуй!»
Сержант относился к нему так же с легким налетом превосходства, но с подчеркнутой почти отцовской заботливостью и требовательностью. Однако именно его Андрей откровенно побаивался. Просто Жердяй олицетворял для него другой мир, в котором жили совершенно непривычные и незнакомые рафинированному интеллигентному москвичу люди. Те, что были гораздо проще и незамысловатее по жизни, в лицо говорили, что думали, не вкладывали в слова каких-то потаенных смыслов, называли вещи своими именами. Вместе с тем они были скоры как на сердечную дружбу, так и на кулак, вспыльчивы и агрессивны, но при этом добры и отходчивы. Они сроду не бывали на модных тусовках и в ночных клубах, с точки зрения его московского круга общения были грубы и неотесанны, но зато подкупающе искренни во всех движениях широкой, как вольные провинциальные просторы, души. Андрей пока еще не мог найти верного тона в общении с этим новым для него типом людей и потому частенько попадал, что называется не в струю, то слишком жеманясь и дипломатничая, то наоборот переигрывая в этакого в доску своего рубаху-парня.
Наконец они оказались напротив намеченной им стороны развалин. Сержант, искоса глянув на Андрея, приложил палец к губам и, аккуратно раздвинув густо поросшие листвой развесистые ветви, впился глазами в темные провалы окон и полуобвалившийся, топорщащийся битыми кирпичами дверной проем. Андрей тоже напряженно шарил взглядом по остаткам домов, надеясь углядеть хотя бы намек на движение, легкое колебание воздуха, мелькнувшую тень. Тогда можно было бы не идти туда, просто расстрелять эти замшелые чудом еще держащиеся вместе кирпичи, забросать их гранатами, разнося громом взрывов в куски все угрожающее и страшное, что сейчас молчаливо таилось в этих стенах. Но нет. Развалины молчали, зловеще чернея под яркими солнечными лучами. Видимо, все же придется их осматривать, ох, как не хочется-то! Мама, мамочка, страшно-то как! И зачем я только бросил этот чертов институт?! Зачем дерзил декану? Почему из невесть откуда накатившей гордости отказался, когда реально мог заплатить деньги военкому?! Если бы вдруг откатить все назад, с великой радостью засунул бы в задницу глупую гордыню, иллюзорную мужественность и самостоятельность! Все что угодно, лишь бы не быть сейчас здесь! Лишь бы не надо было вставать с такой теплой уютной, покрытой мягкой травой земли! Лишь бы не идти туда! Нет! Не хочу! Не надо!!!
Пытаясь подавить противную дрожь во всем теле, липкий одуряющий страх, заглушить рвущийся изнутри крик, Андрей горячечно зашептал сержанту:
— Как мы туда пойдем? Нас же видно будет, как на ладони!
— Не дрейфь, разведка, — покровительственно хлопнул его по плечу Жердяй. — Три к одному, там нет никого. Иначе давно бы уже нас срисовали и такими звездюлями попотчевали, что мама не горюй. Ошиблись, похоже, летуны, а может банда в другую сторону после их пролета отвернула, тоже ведь, поди, не совсем дурные.
Андрей знал, что вертолетчики обнаружили до десятка вооруженных мужчин, направлявшихся по их словам, как раз к этим развалинам. Их группа оказалась всего в двух километрах от цели, и командир получил задачу выдвинуться и проверить информацию авиаторов. По идее логично было предположить, что боевики движутся как раз сюда, чтобы переждать день в относительно безопасном укрытии, но, конечно, они могли вспугнутые пролетевшими вертолетами спешно рвануть, куда глаза глядят, тут сержант прав. Так что нечего заранее мандражить, авось все обойдется.
— Интересно, что здесь раньше было? — пытаясь отвлечься, задал он глупый и ненужный вопрос.
— Что было? А что обычно! — неожиданно резко ответил Жердяй. — Люди жили. Скотину держали, огороды… Рабов русских, пяток мужиков, чтобы работали, да пару девок молодых, чтобы драть всем хутором. А потом пришли оккупанты, мы то есть, все разбомбили и разрушили, а жители в леса подались, в партизаны… Так то вот… Может их с вертушек и видели… Хотя вряд ли… Судя по всему, здесь «саушки» еще в первую войну порезвились, а партизаны так долго не живут. Работа у них для здоровья уж больно вредная…
Долетевший с дальнего конца терновых зарослей троекратный крик-плач кукушки, глухо прозвенев над обгоревшими руинами, прервал сержанта.
— Ну, пошли, что ли, москвич. Дай бог, нет там никого, — поднимаясь в рост, произнес сержант и неумело украдкой перекрестился.
Андрей неловко, цепляясь за вытарчивающие во все стороны ветви, поднялся и, тяжело передвигая ставшие вдруг ватными ноги, явственно ощущая, как неприятно ворочается где-то в желудке противный холодный ком, двинулся следом.