Я с неудовольствием оглядел сурового вида горца с недельной щетиной на лице, на плечо которого опиралась привлекшая мое внимание девушка. Тот сидел прямой, как палка и тупо смотрел прямо перед собой, ни на жену, ни на дочь он не обращал никакого внимания, просто сидел и смотрел в задний борт остановившимся взглядом. «Ему, наверное, лет сорок, не меньше», — неприязненно подумал я, представляя, как он дотрагивается до обнаженного тела своей юной жены, как властно подминает ее под себя, как входит в нее покорно разводящую ноги… Меня даже передернуло, а где-то внизу живота сладко заныло, нестерпимо захотелось прикоснуться к сидящей совсем рядом, стоит только руку протянуть, девушке. Даже рука уже сама собой потянулась было, поправить выбившуюся из под темного платка на ее голове непокорную прядку волос. Нет, нельзя! Я резко отдергиваю дрожащие от вожделения пальцы. Здесь подобных вольностей, что вполне сошли бы с рук где-нибудь в российской глубинке допускать нельзя категорически, здесь особые понятия о мужской и женской чести и за подобное прикосновение можно очень дорого заплатить и при этом вовсе не будут иметь значения ни мой автомат, ни орава вооруженных сослуживцев вокруг. Этот насупленный похожий на угрюмого пса-волкодава мужик просто перегрызет мне горло, вон как зыркнул исподлобья, а девчонка, как пить дать, примется ему в этом активно помогать, несмотря на то, что я вроде как сейчас их защитник и спаситель.
Я старательно прячу глаза, делаю вид, что страшно заинтересован чем-то замеченным на горном склоне, даже прищуриваюсь будто что-то никак не могу рассмотреть. Нет, ребята, вам все только показалось, вы мне вовсе даже не интересны… Нет, что вы, ни в коем разе… Как раз и посмотреть есть на что. Мы въезжаем в грузинское село. Эредви, так кажется оно правильно называется на их певучем мелодичном языке. Село по здешним меркам довольно большое, здесь компактно проживает больше тысячи грузин. Говорят раньше жили бок о бок с ними и осетины. Совсем недавно, еще несколько лет назад. Теперь больше не живут и вряд ли уже когда-нибудь будут жить. «Уралы» стараются лишний раз не снижать скорости, здесь нас не слишком-то жалуют, то и дело ловлю на себе неприязненные, а порой и откровенно угрожающие взгляды редких прохожих. Такое впечатление, что они знают, куда и зачем мы ездили и кого сейчас везем по их главной улице. Хотя откуда бы им знать? Беженцы предусмотрительно пригибают головы, стараются вести себя тише воды, ниже травы, лишь бы их не заметили. Наконец мимо мелькают крайние дома, бросается напоследок в глаза какая-то вывеска с непонятной грузинской лозой выписанными буквами. Вот пожалуйста, полюбуйтесь. Даже писать по-русски мы уже не желаем!
Едва миновали грузинское село беженцы оживляются, начинают шумно переговариваться, жестикулировать руками, сидящие ближе к бортам яростно плюют на дорогу, шипя проклятия. Стараясь придать голосу нужную строгость кричу им чтобы заткнулись. Вроде действует, шум постепенно стихает. Сидящая слева от меня в середине кузова сморщенная старуха лезет в свою котомку и долго там копается. «Наверное косметичку ищет, карга старая! Решила макияж подправить», — решаю я про себя, и от этой мысли меня разбирает неуместный на грани истерики смех. Нет, не косметичку… Мелко дрожащие морщинистые руки, больше похожие на высохшие лапки какой-то диковиной птицы, чем на нормальные человеческие конечности извлекают из котомки сложенный пополам пирог. Я уже видел такие, местные их довольно часто пекут, один из элементов национальной кухни. Пепс даже как-то говорил, как они правильно называются. Дайте-ка сообразить… Картофджины? Или еще как-то в этом роде… Короче язык сломаешь пока выговоришь. Причем так называются те, которые с картошкой. А бывают еще с медом и сыром, те зовутся по-другому. Однако ничего себе, бабуся, спокойная, как танк, вот перекусить решила…
Однако тут я ошибся, старая осетинка что-то прошмакав беззубым ртом протянула пирог сидевшему напротив Ваське Лебедеву. Тот пытался отказаться, отнекивался крутя бритой под ноль башкой, но старуха настойчиво впихнула ему в грязные покрытые черными разводами копоти пальцы нежную подрумяненную мякоть. Потом снова полезла в недра своей потрепанной сумки, извлекла оттуда еще одну сложенную пополам лепешку и ткнула ее прямо в жадные лапы кого-то из вечно голодных молодых на другой стороне кузова. Васька тем временем все сидел зажав в руках пирог и тупо смотрел на него, не зная что же с ним сделать. Есть отчего-то казалось неудобным, отдать назад, тем более… Окончательно разрешили его сомнения потянувшиеся со всех сторон солдатские пятерни, перепачканные дорожной пылью и копотью, с неизбежной траурной каймой под ногтями пальцы, вцеплялись в еще теплое тесто, рвали его неровными клочьями… Вскоре жадное чавканье заглушило даже вой мотора. Старуха наблюдая за тем, как жадно почти не жуя заглатывают ее стряпню наши обжоры чуть заметно улыбалась, одобрительно качая головой и что-то приговаривая по-своему, непонятное, но явно ласковое и поощрительное.
Мне, как старшему здесь тянуться за пирогом, роняя авторитет, конечно не престало, но армейская иерархия штука практически незыблемая. Мою долю — разлохмаченный оборванный по краям кусок весьма приличного размера, мне заботливо передали по цепочке, вдоль борта. Только взяв пирог в руку, ощутив кожей пальцев его восхитительную мягкость и еще не растраченное тепло, я осознал, насколько же на самом деле голоден. Вряд ли вы мне конечно поверите, но по моим личным наблюдениям, солдат хочет есть всегда, ну конечно за исключением тех случаев, когда он просто умирает от усталости и готов отрубиться там же где сейчас находится и спать до самого дембеля. Еда и сон, вот что начинаешь ценить больше всего, таков главный урок срочной службы. Те вещи, которые всегда казались тебе само собой разумеющимися, которые ты раньше даже не замечал, у тебя вдруг отнимают и только тогда ты осознаешь какое же это огромное счастье есть досыта в любой момент, когда проголодаешься, или спать целых восемь часов в сутки. Воистину не ценим то, что имеем, и только потеряв понимаем, чего на самом деле лишились. Вот такие глубокие философские мысли приходят мне за едой. Очень способствуют этому процессу ритмично двигающиеся челюсти, перемалывающие мягкую, сочащуюся картофельной начинкой массу. Здорово! Я с симпатией гляжу на старушку, и она отвечает мне ласковым, почти материнским взглядом. Хочется сказать ей что-нибудь очень хорошее, как-то отблагодарить. Простого «спасибо» тут явно недостаточно. Я уже готовлюсь произнести что-то подобающее случаю и даже раскрываю рот, но тут наша машина, резко, со скрипом тормозов останавливается, будто налетев на непреодолимое препятствие. Спереди доносятся какие-то голоса, и я с любопытством перевешиваюсь через борт, пытаясь разглядеть что же там случилось.
Первое, на что натыкается мой взгляд — тупорылое пулеметное дуло направленное мне прямо в лицо. Поверх дула белозубая от уха до уха улыбка, плывущая по давно не бритым щекам.
— Вылезай, генацвале, приехали! Конечная остановка!
Медленно, как в кошмарном сне я начинаю привставать с такой удобной, такой безопасной лавки и переваливаться через высокий деревянный борт.
— Э! Автомат смотри не потеряй, солдат! А то прапорщик потом п… даст! — веселится пулеметчик.
Ствол оружия неотрывно следует за каждым моим движением, потому я никак не могу разделять его радостного настроения. Вокруг все словно подернуто дымкой, какое-то нереальное, будто и впрямь из тяжелого предутреннего кошмара. Мне очень хочется верить, что это всего лишь сон. Сон, ну конечно, обязательно сон. Краем глаза замечаю, как вываливается из кабины Пепс, как вскидывает к плечу автомат, но почему-то не стреляет. Почему он не стреляет? Ведь меня сейчас убьют, вот только коснусь земли, и этот улыбчивый грузин выстрелит в меня, обязательно выстрелит. Почему же Пепс медлит, почему не убьет его, спасая мне жизнь? Водитель, гораздо более медленный и неловкий чем наш замковзвод, тоже выбирается из кабины и встает с другой ее стороны, нерешительно мнется, сжимая в руках автомат. Да что такое? Что с ними обоими?