Вот наконец и ты там, на границе. Но граница расколочена в щепу. Обиходить, поддержать хрупкий мир и пыль обдуть. Действуй и не страшись. Кто наитствуется господом, тому не страшно, Семочка… Это Ираида бы сказала. На авось казак на коня садится, на авось и конь казака лягает!
Четырехлетнее хождение по мукам довершило тебя как личность. Жизнь твоя будет оправдана этими семью днями. Ты готов, Дрезден — щебень и бетонный бой, торчат каменные пальцы, хвосты русалок, локоны, вот он — Родос, здесь прыгай.
И, пробранный торжественностью момента, с комом в горле, неподготовленный, огорошенный, во главе кучечки бойцов Сима выступает с дрезденской Бойни номер пять разведзаданием на разбомбленный дворец.
Задумался, заработался, ушел далеко — вдруг подскочил от беспардонного звона.
— Я тебя разбудил? Думал, девять, ты в рабочем ритме? Что у тебя хриплый голос?
— А, Ульрих. Хриплый, потому что больно в горле и заложен нос.
— Это от франкфуртской погоды?
— Ну, не знаю. Нет, болело уже в Милане. Погоди, как — девять? То есть я тут уже два часа? Хорошо, ты позвонил. Я же на завтрак опаздываю.
— Хочешь результаты экспертизы?
— Ты успел за ночь?
— Нечего было успевать. Тебе срочно. Жильбер завернул ко мне с утренней пробежки. Сличил почерки и заключение дал. Там специфично «П» заглавное, мы взяли у тебя из стола его адресную книжку, и там, к примеру, на слове «Пифагор» все доказуемо, поскольку то же самое слово присутствует в записке.
— В адресной книжке у Плетнёва Пифагор? Это такие у него знакомые? А Архимед?
— Дай посмотрю. Архимеда в книжке нет. Но хорошо, что есть Пифагор, потому что то же имя присутствует в записке.
— Разве присутствует? Не помню…
— Пифагоровы штаны. Та же рука. Его почерк.
— То есть ты сейчас с Жильбером звонишь сказать, что Плетнёв написал ко мне письмо? А как быть, что я сам видел Лёдика мертвым на полу?
— Виктор, прекрати психовать, время зря переводить. Расскажи, пожалуйста, обстоятельства, при которых к тебе попал документ.
Виктор рассказал о звонке болгар и о распечатке ГБ, полученной от неведомого оборванца.
Ульрих подумал, посопел и сказал:
— Ну, болгарский след — это да. Знаем, откуда у них бумаги.
— Как это — знаем?
— Твоя мама их ждала и не дождалась перед смертью в Париже.
— Так ты знал? И мне не говорил?
— А зачем. Болтать зачем. Твой дед ехал сначала в Болгарию, потом в Париж с театром… Исхитриться и перевезти архив. В Союзе не оставалось, кому бы документы оставить. Люка эмигрировала, тебя увезла. Сима же знал, что они с Лерой не вечны. И нам Сервиль передал на словах, чтобы мы дожидались театра в Париж.
— Да, помню, психовали, театр не приехал.
— Театр не приехал. И увы, дед тоже. Психовали. А потом Лючия погибла. Умер и твой дед. У бабули Леры в Киеве бумаг не оказалось. Я так и подумал, что Жалусский что-то в Болгарию завез и что по неувязке документы осели в Болгарии…
— И не пробовал искать?
— Сразу после смерти мамы — нет. Я ничего тогда не пробовал. Ну а позже стал пытаться. Разузнавал через наших, с кем там твой дедушка из местных близок был. Он в Варне с пловдивскими художниками работал, с Димитром Каровым и Христо Стефановым. Я вышел с ними на связь тогда… Они просто с облака свалились — не знали абсолютно.
— А с Плетнёвым ты об этом не говорил?
— Мы вообще не разговаривали с Плетнёвым, как ты знаешь. Я злобой на него кипел. Теперь, когда думаю о нем, мне очень жалко.
— Ну, хорошо. Так все-таки откуда это плетнёвское письмо?
— Болгары, вероятно, не предполагали, как оно на тебя подействует. Лёдик, разумеется, сам его дал болгарам. Дал письмо это.
— У меня такое чувство, Ульрих, что ты сильно пьян с утра.
— Да уж потрезвее тебя, не волнуйся. Лёдик писал для болгар. Он именно хотел, чтобы письмо привезли болгары.
— Лёдик умер, Ульрих, кончай издеваться надо мной.
— Плетнёв написал его, как раз чтобы болгары… Не вот эти твои из «ЗоЛоТа»… Чтобы другие болгары привезли письмо Жалусскому. Направил Лёдик его из Парижа в конце семьдесят третьего — начале семьдесят четвертого через какого-нибудь болгарина в Киев. Сужу я прежде всего по содержанию. Уже уехал и уговаривает поспешить и Семена. С отъездом. Характерно, что на листке, рассмотри лучше листок, нет даты. Я посмотрел плетнёвские письма, которые у меня имеются. Он письма датировал одинаково. Сверху. Сверху и слева. А на этой писульке первая строка почему-то прижата к верхнему краю. Я наложил лист на А4 формат. Сверху срезана полоска в три сантиметра. Срезана неровно. Кто-то отчекрыжил обращение и дату. Или только дату. Для театрального эффекта. Они, правда, не знали, до чего этот эффект получится сильным. Эти же болгары не знают, что именно ты нашел тело Плетнёва. Они просто обрезали дату и оставили — подогреть тебя перед встречей во Франкфурте…
— Нет, ты не прав. Письмо написано мне и сейчас. Знаешь, почему я это думаю? Там написано, что умерла бабуля! А она совсем недавно умерла, Ульрих.
— Про бабулю? А. Не ты один на этом свете имел бабушку. А что, разве Лера так уж любила и часто повторяла пословицу про «бог смеется»?
— Да нет, я вроде не помню.
— Ну видишь. А я помню, как однажды при мне произнес эту пословицу сам Сима. Произнес эту хохму на идиш. «А ментш трахт унд готт лахт», приблизительно. Это не твоя бабушка имелась в виду. А Жалусского покойная бабушка… Видимо, Плетнёв сообщает Симе в январе семьдесят четвертого, что нужно дать разрешение болгарам переправить документы во Францию. Плетнёв кого-то попросил передать Симе письмо. Требовалось, наверно, подписать о’кей, а может быть, контракт.
— Да, без формального разрешения печатать вдруг сделалось нельзя. В семьдесят третьем Россия присоединилась к Бернской конвенции.
— Вот и ответ на вопрос. Проще этого, Виктор, только поход в булочную за круассанами.
— За круассанами? А почему же ты от Плетнёва не узнал?
— Я после смерти мамы не общался же с Плетнёвым. Я считал, он во всем виноват. Плетнёв погиб, конечно. Но виновен, похоже, и перед собою и перед ней, как ни жаль.
— А как ты объяснишь пассаж «Тот, кто это передаст, в разговоры с тобой вступать, естественно, не в кондиции. Но прекрасно умеет, как понимаешь, объясняться вовсе без слов»? На что Плетнёв намекал? На нечистую силу?
— А? Ну, может, на нечистую. Интересная гипотеза. Может, он действительно дьявола собирался втянуть? Воланда? Который в «Мастере и Маргарите»? В таганском спектакле?
— Так театр уже не собирался ехать в Париж.
— Да, логично. Я пока не могу тебе объяснить это странное высказывание. Кто-то не в состоянии объясняться… может быть, потому, что общего языка нет? Тогда как же умеет объясняться без слов? Надо бы выяснить.