Чудомир не стал обращать на них внимания, прокашлялся:
— Вот, передаю ксерокопии, всех тетрадей листы. Двадцать листов. Тетрадей шесть, вот, на смотр, смотря от моих рук. Двадцать тысяч долларов.
— Как, двадцать тысяч за вот эти шесть тетрадочек?
— Двадцать тысяч за каждую одну. Но есть бонус, отдельная папка. Если в покупе шесть тетрадей, даем еще папку с меморандумом. И с Плетнёвым. У вас право все взять по лучшей первой цене. Найс прайс.
Фу-ты ну-ты, важности сколько! Найс прайс! Какой аукцион на Жалусского может начинаться со ста двадцати тысяч? Кому эти бумажки вообще даром нужны, за исключением внука Жалусского? Сукины дети! Подлюги.
Ладно, мерси, до свидания. Ждите нашего скорого решения… До начала выставки, пробасил ему в спину космач, однако, желательно было бы получить ответ. Не то огласим аукцион. Вложились в поездку, сразу во Франкфурте аванс, чтобы (боже, ну и отребье!) расплатиться с накопившимися задолженностями. Ситуация в их агентстве далека от безмятежной. Они желали бы от Виктора в течение первого дня ярмарки, то есть не позднее среды, получить ответ и инкассировать первый чек.
— Ну а я смогу ответить вам, самое раннее, в четверг с утра.
Наконец расстаемся со стрекозой и с другом, обросшим шерстью. На здоровие? Ах, за здоровье. В общем, здоровеньки булы. Снова глубокий вдох. И только когда парочка, шагая походкой прекрасно поевших и выпивших, уже минут десять как покинула «Франкфуртер», Вика смекнул, что забыл спросить у другарей телефон.
М-м! Шантажисты, без понятия деловой этики. Что-то им, конечно, нужно будет швырнуть. Им невдомек, что в цивилизованном мире не принято обогащаться за счет коллег. Хотя какие они коллеги. Узурпаторы. Украли дедов дневник. Я его выкуплю.
В тетрадях — то, что я не имею права не уберечь. Не прочесть. Не знать.
В лифте Виктор на весу сортировал ксерокопии. Почерк все время меняет наклон, но везде — рука деда. Писано при разных освещениях, в разных местах. Чем попало, в любых условиях.
Рисовал весь день. Зачем. Кто знает, сохранится ли. Получили по две пачки табаку, курительной бумаги и всякое «индивидуальное» — пакет, противохимическое, «противо-» и еще «противо-». Переменил белье на заранее полученное. Чистое сильно и противно пахнет сольвентом (какая-то противовошная отрава). Делал гравюры на линолеуме, резал его своими примитивными инструментами: обломком безопасной бритвы, вставленным в щель деревяшки, стянутой тонкой медной проволокой. И скальпелем хирургическим. Мух видимо-невидимо, ползают по свежей краске и размазывают ее по бумаге и фанере…
Вика вздрогнул и подскочил. Где он звонит, зараза, в каком кармане? Успел, перешарив и брюки и пиджак.
Ульрих.
Вика кратко резюмировал беседу с болгарами и добавил: про Лёдикино письмо, Ульрих, я снимаю перед тобой, честное слово, шляпу. Ты чистый Варнике. А вот что касается гэбэшной прослушки, болгары утверждают, что они ни при чем.
— Вот и я, пока бродил по горе… Сегодня я вовсю имел «грибное око». Три боровика, десяток «братьев боровика», четыре крупных кулемеля и чуть ли не ведро песчаников, доволен… Пришел к выводу, что не могла гэбэшная расшифровка попасть в болгарские руки. У болгар те бумаги, которые оставил твой дед. Которые дед собирался переправить маме во Францию.
— Да, точно. Образцы уже у меня в руках. Но все еще непонятно, что это за диалог, который в Мальпенсе сунули.
— Я думаю. Стараюсь изо всех сил. И по грибы ходил. Ну что же, Виктор, имеется как минимум одна добавочная версия. Дед ведь любитель стилизаций? Как и ты? Ты же сочинял, еще когда жили в Париже? Помнишь, сочинил дневник вратаря Николая Трусевича!
— О да! О «матче смерти» в Киеве в сорок втором, когда динамовцы победили команду вермахта. А потом всех нас расстреляли. Всех динамовцев. Тогда мне это казалось шедеврально. Наверное, бред сивой кобылы. Мне было сколько тогда? Надо в Аванше поглядеть, не лежит ли это барахло в ящике.
— Так вот, я думаю, ты унаследовал эту забаву от Симы. Ведь дед любил выдумывать стилизации?
— Любил. Кстати, и сейчас, в болгарской коллекции, первым делом мне попался сочиненный дедом дневник вермахтовца. Даже с массовыми расстрелами. Я чуть концы не отдал. Насилу догадался, где правда и где писательское мастерство.
— О! Вот я и о чем! Предлагаю гипотезу, что прочитанный тобой диалог — не оперативная расшифровка, а такой же экзерсис в форме собеседования с любимым другом Лёдиком Плетнёвым.
— Ульрих, ты соображаешь? Я, при моем опыте, при моей профессии, думаешь, не отличу стилизацию от стенограммы? Ну спасибо, конечно, тебе за такое мнение. Нет, это стенограмма. Это определяется по мелодике, по просодии, по подбору слов. Этот текст звучит бессвязно, кривовато. Дед писал классично-красиво, даже для самого себя. Вчерашний диалог — стенограмма с устного. Как говорят итальянцы, sbobinato. Неисправленная расшифровка.
— Кривовато, сбобинато! Ненаучные определения. Не докажешь, Виктор. Может, дед нарочно стилизовал некрасиво. А может, у тебя неотредактированный вариант. Он мог просто сесть и записать по памяти разговор в ЦДЛ с Лёдиком.
— Ну, это все равно поступило не от болгар. Я их спросил, подсунули ли они мне в Мальпенсе гэбэшную запись. Они отрицают.
— Потому что, наверно, не считают эти листки гэбэшной записью.
— В каком смысле?
— Ты спросил бы их в другой форме! Например: передавали ли они разговор о войне, о Берлине? У них что, только тетради? Или есть и отдельные документы?
— В бонусе есть и отдельные… Ой, Ульрих, а может, и правда… Они сказали, что бонус — разрозненные документы в папке с меморандумом и Плетнёвым! Если это один из тех документов и это было записано дедом в виде диалога… Конечно, обязательно переспрошу, от них ли был оборванец в Мальпенсе, который машинопись дал.
— Ну вот, я тебе уже полчаса толкую об этом…
— Ульрих. Я хотел еще другое. Ты, пожалуйста, можешь срочно мне найти адвоката по авторским правам среди твоих старцев? За эти дедовы документы, которые мне и так принадлежат, болгары хотят с меня жуткие деньги слупить.
— Ни в коем случае не обещай. Действовать нужно по юридическим каналам. А Бэр как считает?
— Бэр еще не прилетел. Я хочу подготовиться к разговору с Бэром, чтоб он подписал мне смету. Это будет нелегко. Так найдешь старичка?
— Ну а если не старичка? А приятную молодую женщину? А у вас что, постоянных адвокатов нет?
— Есть, но у меня компьютера нет. К адресам не имею доступа.
— Здрасте! А почему у тебя нет компьютера?
— Почему… Потому! Все тебе докладывать. Я потом объясню, Ульрих.
— Ладно, записал — адвокат. Я хотя все думаю про стенограмму, сунули в аэропорту, кто, зачем. Какие еще могут быть предложены гипотезы.