На заднюю стену тем временем проецируют документальную хронику. Первые послевоенные недели. Американский солдат протягивает руку советскому, очень молодому, мальчику. Тот либо потому, что никогда в жизни никому руку не пожимал — не по чину еще ему рукопожатия, — то ли потому, что это какое-то угрожающее животное и чуть ли ему не враг, опасливо и с выворотом сует тому левую.
Помощником режиссера работает театральный Мефистофель в плаще и конькобежной шапке с мысиком, как у спортивной тренерши Маргариты Борисовны Евлович, и всем приходится становиться на зарядку, коньком рубать лед, по старушкиному понуканью и хаканью собравшиеся приседают и кланяются, разводят руки, сгибают колени под речевку: «Черти, черти, я ваш бог, вы с рогами, я без рог!»
Свет становится резче, круглый луч прощупывает зеркало сцены. Фокусируется на меловых крестах, кресты заметны на некоторых половицах. Табуреты около стен, какие-то штанги телестудии, штанги для поднятия тяжестей, оборудование спортзала. В дальнем правом углу — суета около велотренажера. Вике с самого начала ясно, что там какое-то действо «реконструкторов», и не какое-то, а конкретное. Они реконструируют гибель Лючии. Запретная забава, понимает Виктор. Кого это тащат они? Неужели Мирей? Она участвует в передаче? Вот где она скрывается, вот она где! Выглядит неплохо, но потерянная… Ее насильно усаживают на тренажер — мучается Виктор, ломая руки, глядит не отрываясь, — вот уже взяли с медного подноса ключ, отомкнули цепь, разогнали безвольную Мирей на этом неподвижном велосипеде, и вдруг один мерзавец резко жмет на рубильник, устройство взлетает в воздух и шкворяет наездницу всем ее телом о бетонную стену.
Нет, это не Мирей, откуда ей быть, не верю, это кукла. Для реконструкций, как для крэш-тестов, используют манекены, не живых же людей. Кукла погибла. По стенке размазан ее мозг. Луч софита ерзает по дикой картине, свет становится алым, в этом окрашенном свете кровь уже не выделяется на стене.
— Сейчас ее положат в гроб, и придет мастер погребального макияжа. Хомнюк уже выписал ее родителям пособие! — Голос Кобяева, судя по тембру, идет через микрофон, но не в зал, а прямо в правую перепонку в ухе Виктора.
Виктор потряс головой, чтобы выбросить Кобяева из уха, в случае если он обманом залез туда.
— У вас что, всяк день такое гнидство? — перекрикивая шум, спрашивает Вика у Кобяева.
Плетнёв, хоть и в телевизоре, принимает Викин вопрос на свой счет и отчеканивает в ответ:
— Нет, только по двадцать восьмым числам, но двадцать восьмое у нас назначается и по восьмым и по восемнадцатым.
Ведущие, похоже, не видели безобразной сцены с наездницей.
Дед манит пальцем Хомнюка и — явно с тем же усилием над собой, что в фашистской оккупации, когда деду приходилось какие-то документы немцам и полицаям, а другие партизанам изготовлять — подает Хомнюку свое художество: фигурно вырезанную книгу с втиснутым внутрь крышки переплета топором. Хомнюк едва кивает, передергивает плечами — расправить пиджак — и раскачечной походкой направляется в глубь помещения по малиновому ковру между шеренгами подлиз. Над ним висит игрушечный радиоуправляемый вертолет. Хомнюк, обтирая о карман то одну, то другую руку, машинным голосом пытается унять заикание:
— Рад случаю поднести в подарок памятный дар первому лицу государства.
Свет озаряет первое лицо на дальней кромке малинового ковра. Первое лицо насажено на фасад головы, в свою очередь насаженной на незначительное и невысокое туловище. Видно, подарок лицу не по вкусу. Лицо наморщивается.
— Зачем мне твоя книжка топорная. Мне лучше чековая! Я начеку! Ты чекист, я чекист! Выдерну чеку! Неси свою маляву чухне!
Постепенно спорящие накаляются, в разговоре кипит личная обида, взвинчиваются интонации. Видно, что товарищи, передельщики денег и власти, знакомы издавна и интимно. Вероятно — по совместной работе в силовых органах.
— Мозги по стене размажу!
— Финка в стенку!
Топор выхвачен из раки и грозно занесен. И лишь в тот момент, когда дискуссия прямо на глазах у Вики перешла уже в цареубийство, собеседники резко меняют тон:
— Лады, договорились. Иди преподноси этот свой отстой эстонцам.
И топор взлетает к куполу и вонзается в пуп, в мишень.
К постсоветской манере вести дела Вика за все эти годы не сумел привыкнуть.
Тут являются все другие художники, которые при деде записались в Киеве в ополчение. Модератор Плетнёв берет кино— и фотоинтервью у каждого ополченца, добровольца, новобранца.
— Готовы ли вы были убивать?
— Если честно, нет. Расскажу вам свою первую встречу с гитлеровцами. Я стоял на главной улице деревни. Вижу — едет мотоциклетка. За ней еще одна. Там едут два немецких мотоциклиста. А я и не сообразил стрелять. Они спокойно подъехали, отобрали винтовку. Ударом о камень перебили ложе и укатили. За ними следом подогналась другая машина, и меня загнали в ограду какого-то коровьего стойла.
— Спасибо. А вы, товарищ? Ваша первая боевая ситуация?
— По нашему окопу заработал пулемет от занятой немцами деревни, и трассирующие пули стали ложиться рядом. Рядом раздалось недоуменное: «Что же вы делаете, тут же люди», — и мат с надстройками…
В кадре еще один боец, убитый пулей навылет в грудь, рассказывает:
— В первый день войны заварилась какая-то каша, противника не видели. Прошедший бой был как будто учебным испытанием, никто не был готов убивать. Но после первого боя что-то изменилось, и я сказал себе: если надо, смогу. Но во втором мне уже участвовать не привелось. А у вас порубать тут не найдется?
Все эти интервью требуют беспрерывной переустановки света. На сцене — примчавшийся Пушкин в компании Марселя Марсо и миланского соседа, эфиопа, физкультурного тренера Горди. Они рассаживаются в позах рублевской ветхозаветной Троицы. Изящный женский скелет, крепко хватая провода, тычет в розетки штекеры и ставит свет. Трое Пушкиных в лучах троятся и прыгают. Они не объем и не плоскость, они результат Преображения, снисхождения света, они — литая линия, состоят из легкого волнистого почерка, коим весь мир написан, коим разлистана вселенная, и вселенная повсюду хвалебны этой Троице поет…
Вика, видимо, спит, судя по нежным словам и образам, которыми облеплено зрение, осязание, обоняние, славный сон его мультимедийный, в котором Вика сам отдает приказы по корректировке освещения:
— Уголечки проверьте наверху!
— Там у тебя не синий, Анеля? Включай все.
— Опять надо поманипулировать. Уберите с барометра и поднимите выше.
— Не достает? Сволочь. Не достает.
— Шторки давай. Перекоси.
— Гони уже!
Вика проснулся. Очень вовремя: добежал до прочей компании, как раз когда всех пригласили позировать для портретов маслом. Поэтому пригласили и его. Продиктовали условия. Каждому позволено назначить для себя, для своего портрета, возраст, в котором хочется быть запечатленным. То есть чтоб постареть до того возраста, до которого сам желаешь, а потом баста. Надо уметь вовремя остановиться. Не слишком поздно, но и, упаси господи, не чересчур рано.