— Да я не знаю, зачем возиться с формальностями. Ну не интересуют «Немецкую волну» эти старые обрывки. Я тебе вытащу, Виктор, и просто отдам. Проблема только, что документы упакованы. Даня говорил, сейчас как раз все перевозят в Бонн. Я скажу Дане, чтоб он в Бонне поискал вам эту папку Плетнёва. Даня будет у вас на ярмарке. У него встречи в стендах и на «Мемориале». Даня каждый год бывает во Франкфурте и для «Волны» делает выставочный репортаж и в виде статьи, и в виде записи на радио.
— А я нашла, — радостно вытаскивает что-то Федора. — Захватила, чтобы вас порадовать, осталось от Лёдика. Вроде не издано. Ты это тоже не знаешь, Олег. Это стишок Евтушенко в честь Плетнёва. Думаю, не публиковался. Написан в начале семидесятых прямо перед Лёдикиным выездом из Союза, когда у Лёдика уже возникли серьезные сложности. Особисты посадили Лёдика в самолет и отправили в Киев. Я сама еще жила тогда в Москве. Все происходило у Лили на квартире. Лиля была одна, ее муж как раз снимал фильм о Распутине. Тот фильм, который, вы знаете, положили потом на полку. И Лиля срочно меня вызвонила, чтоб ей не в одиночку с оперативниками говорить. Я позвонила немецким корреспондентам. Под корреспондентов появился вдруг и Евтушенко. Оказался в центре внимания, прочел стих, и вот с тех пор у меня сохраняется этот листик, как ни удивительно.
— Лёдика, выходит, не только в Европу из СССР выдворяли, но даже и внутри Союза, в Киев из Москвы.
— Любили они это занятие, «выдворять». И слово какое ублюдочное использовали!
— Да. Это особистам и посвящено. Видите название? «Посвящается первым читателям этих стихов при перлюстрации».
Вика развернул сложенный вчетверо лист, прыгающая машинопись:
Каким вниманьем Ка Гэ Бэ
Вы одарованы в судьбе!
Читатели такие
Так любят вас, что создают
На Украине вам уют
И ни за что вам не дают
Покинуть город Киев.
Вам эмиграция в Москву
Нелегкой стала наяву —
Настолько вас кохают
Там, где великий Днепр течет,
А улетите — в самолет
Обратно вас пихают.
Чуть вы исчезнете в ночи —
О вас рыдают стукачи
С привязанностью детской.
Письменник милый! Это честь,
Когда такой писатель есть
У нас в стране советской.
Но как Украйна ни нежна,
Любви дистанция нужна,
Поэтому с любовью
Вас приглашаю прилететь
И славу Киева воспеть
В окопах Подмосковья.
— У тебя о нем ребяческая память, Витенька. А у нас память взрослых. Ты одну его сторону помнишь, мы помним другие. С тобой он мог быть нежен. С тобой он мог быть архиоткрыт, — прошамкала Федора.
И, видя бедственное Викино положение, сунула ему розовый носовой платок, пахнущий трамваем, и можно было уловить первичный запах, когда платок еще был свеж, — тогда он пах незнакомым стиральным порошком и чужой глажкой.
Глецер встрепенулся и выдал, похоже, домашнюю заготовку.
— Все же скажу пару слов о «Линии огня». Вот это у него удачно вышло. Ей-богу. Не помпезная, не лгущая повесть. Об окопном быте и о мыслях людей, которые больше года защищали Сталинград. Санград, как тогда выговаривали…
— Санград? А ведь при желании можно искать в этом прононсе смысл, что не «сталинский город», а «святой город»?
— Не знаю. Натянутое объяснение, но может, что-то и есть. Там такая молотилка была, что даже у командующего Чуйкова началась нервная экзема, и он «воевал в белых перчатках» — следом за ним ходила медсестра с тазом марганцовки и с бинтами. Они там больше года протянули. И книга Лёдика все передала с совсем несильным приукрашиванием, почти честно. Фильм тоже отличный был. Фразы из фильма мгновенно в фольклор попали. «Если это можно назвать окапыванием, то — окопались».
— «Я теперь и на Луну смотрю с точки зрения ее пригодности в военном деле», — подхватила Федора.
— «Самое страшное на войне — не снаряды и пули, самое страшное — незнание, куда приложить силы», — завершил терцет Виктор.
Мысли Вики куда-то откатывались, как и положено в пограничном состоянии между недосыпом и обмороком.
— Еще о другом, — заговорил он на камеру, сознательно отворачиваясь от старичков, чтобы в очередной раз не сбили мысль. — Может, это получится нетактично… Скажу, как думаю. При всей своей недюжинности Владимир Плетнёв все же был, как все в СССР, резко выражаясь, проституирующим интеллигентом. Все понимающим, над всем подтрунивающим, не питающим иллюзий ни по поводу правительства, ни по поводу партии. Однако желавшим печататься. И, как и все, не брезговал ни сусальной риторикой, ни идейным грандером. Лишь бы только не слишком. Лишь бы в гомеопатических дозах. В нем было, однако, не гомеопатическое жизнелюбие. Которое ему не простили. Даже ему! Не простили. Уже в пятьдесят шестом году у него начались неприятности. Десталинизация раздражала. Народ любил суровый и строгий военный миф. Тогда и был написан протест Главного политического управления МО СССР в ЦК КПСС о невозможности выхода на экраны кинофильма «Бойцы» по плетнёвской повести «На линии огня». И тогда же Плетнёв, а он еще не успел понять, что геройский плащ превращается в шагреневую кожу, завел себе моду возмущаться в приватном пространстве по довольно простым, естественным поводам. Ну например. Тут выписано.
Что может быть унизительнее (для власти, не для нас!), когда ты вынужден читать, передавать из рук в руки фотокопии, нет, не антисоветчины даже, а, ну допустим, «Других берегов» Набокова — мне под величайшим секретом дали их почитать в Ленинграде — «смотрите не оставляйте в гостинице, носите с собой».
— Это он о Набокове? — вставил Глецер. — Ишь возмущался как, подумать только. А если правду вспомнить, то Лёдик Набокова совсем не любил. Прислал мне такой отзыв про «Дар»: «С муками читал. Действия никакого. Только на двухсотой странице начинается роман. Уебет ли, сомневаюсь…»
— Ну вот, я думал, хоть этот кусок в фильм пойдет, а теперь вы все вырежете, конечно, — бормотнул Вика оператору.
— Ни за что, это лучшее из всего!
Когда хохот утих, продолжили чтение выписанной Виктором цитаты:
Что может быть унизительнее (для власти, не для нас!), когда у тебя с книжной полки забирают Анну Ахматову (ах да, там «Реквием»!), Марину Цветаеву (там же «Лебединый стан»!), Гумилева (он же расстрелян!), даже «Беседы преподобного Серафима Саровского с Мотовиловым» (гм-гм… Не пристало писателю советскому всяких там преподобных читать). У знакомого в портфеле нашли «Мы» Замятина. Он получил два года лагерей.
Федора перебила:
— Тогда за Лёдей и начали следить повсеместно.
— Да, — отозвался Виктор. — Вот я не захватил сюда еще один документ, потому что торопился, теперь жалею. Мне сунули стенограмму подслушанного чекистами разговора Плетнёва с моим дедом Жалусским.