— И ты говоришь, твоя девушка близко к этому стояла?
— Ты удивишься, твой покорный слуга тоже близко к этому стоял!
— Где, в Швейцарии? Спаранья же работал в Риме?
— Ты опять удивишься. Ни в какой не в Швейцарии, а в самом неожиданном месте, в Москве. Через вот эту самую Антонию, то есть через «Мовименто Студентеско»…
— Да, я помню, у них была очень интересная политическая графика, помню… Нет, те вроде были из «Лотта Континуа». Как это называлось, «Холодильник»? Frigidaire? Ты вот только что, ты говорил — Тамбурини, Пациенца.
— Ну да. Гениальный Тамбурини. Он погиб молодым от передозы.
— Как и Пациенца. Мы обоих проходили по курсу журналистики.
— Ну вот, ты проходила. А я взаимодействовал. В связи с фальшивой «Правдой». В июле восьмидесятого года. С той, которую сделали к открытию Московской Олимпиады. Какое же это было совершенство. Представь себе, во-первых, громадный заголовок поперек полосы — «Россия сломила бесов!». Дальше чуть помельче, но тоже крупным кеглем: «Нет Союза, нет Советских, нет Социалистических, есть только Республики!» На первой полосе была фотография Суслова в виде полуголого упыря. Кощей такой страшный, костлявый. А Суслов был главный идеолог тогдашнего ЦК КПСС. И подписано, будто бы от имени Суслова: «…все лопнуло, как гнойный фурункул. Я говорю не только о себе — разумеется, я свинья и преступник, — а обо всех начиная от Брежнева и кончая самыми мелкими чинами КГБ».
— Я знаю Суслова. Суслов потом умер скоро, так ведь?
— Да, так. Видела бы ты это фото с впалой костлявой грудью, на груди портрет Сталина. Кстати, ребята, которые мастерили фотоколлаж, вряд ли понимали, будучи нормальными европейцами, смысл татуировки. Вот ты, скажем, знаешь, Нати? Зачем уголовники татуировали на сердце Сталина?
— В знак любви к Сталину?
— Они так же любили его, как ты любишь. Нет, для страхования своей ворюжьей жизни. Защита от смертной казни.
— Как это?
— А разве можно скомандовать расстрельному взводу стрелять в Вождя?
— Какой ужас. До чего архаичны эти примитивные парадигмы… Я вот думаю, не написать ли что-нибудь для «Стампы». Можешь рассказать подробнее?
— Да ради бога. У меня номер этой газеты дома лежит.
— Правда, что ли? Ну класс. Давай я попробую.
— Ты напиши, как они предвосхитили историю. Прошло несчастных десять лет, и их фантазия стала репортажем.
— Погоди, достану блокнот.
— Никакого блокнота. Доедай и поехали ко мне. Все увидишь. У меня она есть. Эту газету от настоящей «Правды» не отличишь, диссиденты-эмигранты постарались. Савик Шустер, ну, я продиктую тебе имена. Подобрали шрифт — ну один в один правдинский. Немножко очко поуже. Но только специалисту видно. Интерлиньяж тот же самый. Скопировали макет. Заголовок, все. От настоящей «Правды» неотличимо. Кроме, естественно, текста.
— А что там было в тексте? Кроме портрета Суслова издевательского и нахальных заголовков на целую полосу?
— Что там было в тексте! Да чего там только не было! Все, что казалось невообразимым. И что потом сбылось… Что будет признана советская ответственность за расстрел в Катыни. Что будет свободная продажа множительной техники. Что поставят памятники Пастернаку и Мандельштаму. Что в России напечатают Бродского и Сашу Соколова. Что будет наказание бывшим советским чиновникам: учить наизусть книги Брежнева и слушать радиостанцию «Маяк» постоянно, по двадцать четыре часа. И самое смелое, на что хватило их воображения, — что будет новый порядок выездных виз из страны: срок выдачи виз — от трех до девяти дней. А мысль, что в принципе отпадет такая вещь, как выездные визы, такую мысль никто не мог допустить… Даже в самых неудержимых фантазиях.
— О. Действительно. Вы же сидели взаперти. Не могли из страны выезжать. Совсем-совсем?
— Нати, ты таким тоном спросила, что ясно — не можешь поверить в «совсем-совсем». Ну сделай усилие, вообрази все-таки, Нати. Мои тогдашние друзья, специалисты-зарубежники, ни разу не покидали Россию! Итальянисты — не видели Италии! Французисты — не видели Франции! Никаких стажировок. Никто из СССР никогда никуда не ездил.
— Кроме номенклатуры…
— Да в общем и номенклатура-то как тогда ездила? Два дня, четыре дня, группой, под наблюдением. Только несколько вертких существ, незнамо как добывших право на уникальную свободу, только они могли мотаться туда-сюда. По поручениям КГБ. Их называли агентами влияния. Это были неординарные личности. Такой Левкас…
— О’кей. О нем потом. Так что там еще было, в «Правде»-то в фальшивой?
— Анонсы о выходе книг… ну, всего каталога самиздатовских текстов, которыми, в частности, занималась моя мать. Все эти тексты, до одного, в перестройку напечатали.
— А твоя роль?
— Мы с Антонией раскладывали на олимпийских объектах эту «Правду». Я помогал, и это погубило обоих нас. То есть разбило наш союз. Я Антонию с тех пор уже никогда не видел.
— Почему?
— Она исчезла через день после того. Я бросился искать ее, но безуспешно. И в Россию не мог уже вернуться. И к бабушке не смог приезжать. И это бабушку и довело, и она перестала осознавать окружающую жизнь.
О, как меня понесло. Расчувствовался! Беда! Не беда. Нати спишет или на мой неродной итальянский, или на три бокала ламбруско, или на юмор.
А может, на влюбленность?
В любом из этих случаев будет справедливо.
Дернуть, что ли, себя за ухо пару-тройку раз, отвлечь ее. Посмеется на мои нетопырские растопырки. Не чета ее холеному ушку, приросшему, как волюта капители. Такое точно, как у Пармиджанино на портрете турецкой рабыни.
Несут прощальный привет от ресторана: святое вино и кантуччи. Знак, что пора и честь знать. Мы остаемся последние в зале.
Нет, уж Нати если разлюбопытствовалась…
— Ах ты, исторический человек! Расскажи свою любовную драму. Интересно.
— Но только давай уйдем, Нати, и переместимся ко мне. Раз тебе интересно что-то со мною связанное, я польщен. Поехали. Покажу газету, закачаешься. И фильм посмотрим. Мы хотели же кино посмотреть.
Какая хитрая и в то же время естественная уловка. Браво, Виктор! Еще, видать, не утратил ты квалификацию, хотя и комплексовал.
Проходят к выходу. Наталия отбрасывает гриву. В приросшей мочке бриллиантовый шарик. Сверкает ярко. Но не ярче взгляда, галантно подумалось Виктору.
Наталия ступает твердо. А ведь казалось, вроде захмелела от двух поданных к десерту рюмочек мальвазии.
Виктор даже начал беспокоиться, как она доведет до Милана сноровистую «Веспу». Однако шествует Наталия твердо. Самообладание для нее — прежде всего.
Виктор думает, чем он сильнее прельщен: ее прямодушием или дивно прямым носом и прямыми ногами и совершенно прямыми черными волосами? А это все в одной системе. Существо таких ровных линий не способно морочить. Разве что самое себя.