— Ульрих, паранойя, о чем тебя не известили?
— Да о том, что составляло для нее главный риск.
— Да что ты имеешь в виду? Ты твердишь: угроза жизни. Но Контора не убивала же за подписи, Ульрих, милый.
— Да не в подписях дело, Вика, не о том.
— А о чем? Я не понимаю… Из тебя щипцами тянуть… Расскажи, Ульрих.
— Ну, я расскажу, но не сейчас, под дождем. Пойдем к машине. Пора в Аванш уже. Я тебя обязательно просвещу при случае.
— Ничего себе «при случае». Нет, дорогой, извини, случай наш сейчас и здесь. Давай сейчас же и просвещай.
— Хорошо. Это шло по нарастающей. Сначала она просто ностальгировала. Жалела о многом оставленном. Что Таганки не видит. Театра Таганского. Сима кое-что рисовал для Таганки, сотрудничал с Боровским. Боровский у него в Киеве учился. У всех Жалусских к Таганке было особое отношение. И вот Люке жутко хотелось снова хоть разок посмотреть какой-нибудь спектакль. Кино хотя и редко, но кино до нас доходило. Мы видели и лучшее — «Белорусский вокзал», «Жил певчий дрозд». Люка ради этих фильмов ходила в Общество дружбы «Франция — СССР». Членом не состояла, но посещала. Ради кино, понятно ради чего.
— Да, я тоже скучал по кино. Только я, наоборот, в Москве. Я в Москве ради кино в посольство Франции постоянно ездил. И студентов своих проводил. Они развязывали уши шапок, отклячивали челюсть, шли мимо милиции с дебильным видом. И получались иностранцы. «Американского дядюшку», свежего Годара… И почему-то «Репетицию оркестра» тоже у французов.
— Ну, то французское посольство, а то советское. Люка, естественно, в посольство-то советское ногой не ступала. Кино вертели в Обществе дружбы.
— А чем Общество дружбы лучше?
— Тем, что тоже советская похлебка, но все-таки пополам с чем-то французским. Так вот, мне казалось естественным, что она ходила встречаться со всеми приезжавшими. С туристами, командировочными. В темноте, по вечерам, когда им удавалось удрать от своих стукачей. Они рассказывали, что происходит. Какие фильмы запрещают. «Проверка на дорогах» Германа попала под запрет. «Долгие проводы» Муратовой. С тех пор лежат. Множество написанных вещей не проходит цензуру. Сейчас еще хуже.
Ну вот. Мама бралась все это непечатное передавать в издательства. Рулил этим движением с той стороны знаешь кто? Плетнёв. А мне об этой опасной контрабанде знаешь сколько было известно? Нисколько. Она Плетнёва слушалась куда охотнее, чем меня. И уж точно меня не посвящали в самую опасную задумку. Я подозреваю… но у меня доказательств нет… что они замыслили помогать людям бежать. Решили устраивать побеги. Первый же опыт ее и сгубил. Вернее говоря, второй. Первый просто не состоялся. Они, по-видимому, хотели организовать побег кому-то из Таганского театра…
— Который сто раз собирался и не приехал.
— Который не приехал, именно. В Болгарии отыграл, а Францию им отменили. По официальной версии, с главным актером неладное случилось. С маминым любимцем. То ли он от пьянства на ногах не стоял, то ли под суд его отдали за какие-то концерты.
— Он не только мамин был любимец. И ты знал бы, Ульрих, что были у него за похороны… Я был на них…
— Воображаю. Но не в этом совершенно сейчас дело. Я лично думаю, что дело в другом: вероятно, открылось, что кто-то из них планировал сделать ноги. Потому и театр из Болгарии завернули. Не повидалась Люка с отцом. Семен только Болгарию увидел, Францию не увидел. Зато она еще полгода прожила. А потом приехала та самая троица, которую Лючия повезла в Испанию.
Ульрих замолчал и остальное думал уже беззвучно, глядя, как у носка прорезиненного сапога две оттаивающие лягушки сползаются для бракосочетания.
Вот так ползал в мыслях и Вика, зацепившись взглядом за сетку с запачканным буклетом и мятым пластиковым стаканом. Под иллюминатором в радужном круге отражался самолетик на свежем облаке, напоминая пацифик. Версия Ульриха о помощи невозвращенцам — отчаянная, логичная, в духе обычной Ульриховой конспирологии, — не доказана. А вот нюанс, что театр был не где-нибудь, а в Болгарии, обсуждавшийся тогда с Ульрихом, ныне, после звонка агентши, озаряется новым светом.
Ныне ко мне по облакам скользит контрабанда из прошлого, дедом недосланная. Оттаивают, как пробуждающиеся лягушки, мерзлые слова.
— Подстроили! Подстроили! Аварию спровоцировали! Хотели и убили! — кричал Ульрих.
А Виктор думал: ох, боюсь, мама сама вполне могла потерять управление. Когда ее правое колесо (как знать, что там летело навстречу?) зависло над пустотой, она не сумела вывернуть руль. Она же только во Франции водить научилась. Ей поначалу было некуда даже и ездить-то. Редакция находилась от дома метрах в трехстах. Ульрих учил вождению жену в Нормандии у моря, где свободней дороги. Вика дико нервничал в этой Нормандии и из-за маминого опасного занятия, и из-за снившихся мертвецов, макабрической экзотики, кровавых песков на месте высадки союзников, зыбучих песков в Мон-Сен-Мишель. Слава богу, переехали потом в Шербур. В Шербуре Вика смог спокойно гулять следом за мамой и Ульрихом по чудному, плотному, похожему на юрмальский песку.
Люка сдала на права без проблем. Но на практике проблемы у нее были. В основном с парковкой. В день, когда десятилетний Вика в очередной раз вступил в собачье дерьмо, галантный прохожий, тронутый Люкиным нежным личиком и отчаянным ее сопением, сел за руль ее машины, впарковал автомобиль в узчайшую щель в «гребенке». А в машине сидел Вика обделанный. Тут-то благодетеля — не смог выдержать, бедняга — под конец парковки и вытошнило на соседнюю машину в приоткрытую дверцу.
Пошли лирические воспоминания, кончились блевотиной. Это самолет попал в грозовое облако и болтается. Стюарды скользят с выражением на лицах — только не попасть глазами тебе в глаза.
Да… а все-таки — сунутые нищим бумаги? Ознакомиться и выкинуть.
Несмотря на турбулентность, Вика привстал и потянулся к шляпному отделению.
Точно, ксерокопия с машинописи. Неровный край. Оформили художественно, ничего не скажешь.
С первой страницы беседа рвет в карьер, открываясь многоточием:
…когда, Сим, я ездил с «Линией огня» в Германию в позапрошлом…
С этой же первой строки у Вики саднит в ушах и выше желудка. Он отводит глаза, смотрит на правого соседа с его газетой платных объявлений — предлагают уроки этикета, увлажняющий крем против мимических морщин, шланг садовый, — затем откидывает столик впередистоящего кресла, беспомощно оглядывается и втягивает воздух в нос.
Тут плакать бы или кричать. И то и другое неуместно. Знаете, простонал Вика, начинаю я несколько притомляться от этих фокусов. Немножечко вообще-то, честно, их становится много на одного. Единственный известный выход — прочесть самому себе лекцию и сформулировать по пунктам главное. Усмирю эмоцию и, может быть, перестану хотеть рыдать. Объяснение странным фактам мы с Ватсоном обязательно отыщем. Кто у меня Ватсон? Ладно, ежели у меня никого нету, тогда пускай за Ватсона буду тоже я.