Она выхватила их у меня из рук.
Мы вернулись в гостиную. Дре убирал фляжку в карман куртки.
Энджи стояла, склонившись над колыбелью, и смотрела на ребенка. Ее черты постепенно смягчались, пока она не стала выглядеть на десять лет моложе. Она перевела взгляд, и жесткость вернулась на ее лицо. Теперь она смотрела на Дре и Аманду.
— После всей той брехни и полуправды, которую вы пытаетесь нам скормить с тех пор, как мы перешагнули порог этого дома, у меня к вам всего один вопрос. Почему вы все еще здесь?
— Здесь — в смысле на планете Земля? — спросила Аманда.
— Нет, здесь — в смысле в Новой Англии.
— Это мой дом. Я отсюда родом.
— Да, но ты виртуоз в подделке документов, — сказал я.
— Ну, кое-что я действительно умею.
— За тобой охотятся бандиты с горелками, а ты надеешься отсидеться в девяноста милях от них. Ты уже могла бы быть в Белизе. Или в Кении. Но ты осталась. Почему? Я разделяю недоумение своей жены.
Клер заерзала в колыбели и внезапно заревела.
— Ну вот, — сказала Аманда. — Ребенка разбудили.
Она отнесла ребенка в спальню, и примерно с минуту мы слышали их голоса: плач младенца и воркованье Аманды, а затем она закрыла дверь, и все стихло.
— В каком возрасте они перестают орать? — спросил Дре.
Мы с Энджи рассмеялись.
— Ты же у нас врач.
— Я всего лишь помогаю им появиться на свет. Откуда мне знать, что с ними происходит после того, как они покидают материнскую утробу?
— А разве на медицинском факультете не изучают педиатрию?
— Изучают, но это было давно. К тому же тогда это для меня была только теория. А сейчас наступила практика.
Я пожал плечами:
— Все дети разные. Некоторые уже к полутора месяцам хорошо спят.
— А с вашей как было?
— Наша почти до пяти месяцев днем спала, а ночью орала.
— Почти до пяти? Черт.
— Ага, — сказала Энджи. — А потом у нее начали зубки резаться. Это ты сейчас думаешь, что уже все видел. А на самом деле ты понятия не имеешь, что такое орущий ребенок. Я уже не говорю про отиты. Не приведи господи.
Я сказал:
— Помнишь, когда у нее оба уха воспалились и одновременно зуб лез?
— Бросьте, — сказал Дре. — Нарочно издеваетесь?
Мы с Энджи взглянули на него и медленно покачали головой.
— Конечно, в кино и в сериалах такого не показывают, — сказал я.
— Ну да. Как только ребенок по сюжету больше не нужен, его не видно и не слышно.
— А я на днях смотрел сериал. Там отец — агент ФБР, мать — хирург, а ребенку шесть лет. В начале серии они в отпуске, но без ребенка. Ладно, думаю, наверное, оставили ребенка с нянькой. Потом выясняется, что нянька работает в той же больнице, что и героиня. А ребенок где? Надо думать, ездит по магазинам. Или играет в классики на проезжей части.
— Голливудская логика, — сказала Энджи. — Вроде того, как в кино перед больницей или какой-нибудь конторой всегда есть свободное место для парковки.
— А тебе-то какое до всего этого дело? — спросил я Дре. — Ребенок-то не твой.
— Да, но…
— Но что? Позволь задать тебе один вопрос. Раз уж с вашей брехней насчет происхождения ребенка мы разобрались, скажи: ты спишь с Амандой?
Он откинулся назад и заложил ногу за ногу:
— А даже если и сплю? Что с того?
— Этот вариант мы уже обсуждали. Я задал тебе вопрос. Ты с ней спишь?
— А вам-то что?
— Ты не производишь впечатления человека, в которого Аманда могла влюбиться. Ты не ее тип.
— Ей семнадцать лет…
— Шестнадцать.
— На следующей неделе будет семнадцать.
— Вот на следующей неделе я и скажу, что ей семнадцать.
— Я к тому, что в таком возрасте нет и не может быть никаких таких «типов».
— А я к тому, что, какой бы это ни был «тип», ты к нему по-любому не относишься. — Я развел руками. — Извини, но это бросается в глаза. Ты смотришь на нее такими глазами, что сразу ясно: ты только и ждешь, когда же ей наконец стукнет семнадцать. А вот в ее глазах я ничего такого не замечаю.
— Люди меняются.
— Конечно, — сказала Энджи. — Только вкусы у них не меняются.
— Блин, — сказал Дре. Внезапно он показался мне покинутым и одиноким. — Я не знаю. Я просто не знаю…
— Чего ты не знаешь? — спросила Энджи.
Он посмотрел на нее увлажнившимися глазами.
— Я не знаю, почему я продолжаю вредить самому себе. Каждые несколько лет ввязываюсь в очередную историю. Как будто специально, чтобы лишить себя шансов на нормальную жизнь. Мой психоаналитик говорит, что я иду у себя на поводу. Знаю, что поступаю неправильно, но ничего не могу поделать. Воспроизвожу поведенческую схему родителей, которые развелись, и надеюсь, что у меня получится то, что не получилось у них. Я все это понимаю. Мне надо, чтобы кто-нибудь сказал мне: прекрати отравлять себе жизнь. Знаете, как я потерял лицензию на медицинскую практику и оказался в долгу у русских?
Мы покачали головами.
— Наркотики? — предположил я.
— Типа того. Сам я не торчал, дело было не в этом. Познакомился с одной девчонкой. Русской. Точнее, грузинкой. Ее звали Светлана. Она была… что-то потрясающее. В постели просто сумасшедшая. Вне постели — тоже. Красивая до умопомрачения. Она… — Он скинул ногу на пол и уставился на нее. — Однажды она попросила меня выписать ей рецепт на гидроморфон. Я, конечно, отказался. Цитировал клятву Гиппократа, закон штата Массачусетс, запрещающий выписывать рецепты на препараты, не предназначенные для медицинских целей, бла-бла-бла… Короче, она меня уломала. Меньше чем за неделю. Почему? Не знаю. Потому что я бесхребетный. Да это и не важно. Факт тот, что она меня уломала. А через три недели я уже выписывал ей рецепты на оксикодон, на фентанил и на все, что ей было угодно. Когда я понял, что скрывать расход рецептов скоро станет невозможным, то начал тырить препараты из больничной аптеки. Устроился подрабатывать в больницу Фолкнера, чтобы оттуда тоже воровать. Я не знал, но за мной уже следили. Мы со Светланой пару раз заглядывали в казино в Фоксвудсе, и она заметила, что я люблю играть в блек-джек. И провела меня в подпольное казино в Оллстоне. Там у них украинская пекарня, а в задней части — казино. В первый раз я выиграл там кучу бабок. Мне там понравилось. Отличные ребята, с чувством юмора. Полно красивых девушек. И все торчат — по всей видимости, на моих ворованных колесах. Во второй раз я опять выиграл. Значительно меньше, но все-таки выиграл. Потом я начал проигрывать. Они проявили полное понимание. Сказали, что готовы получить должок оксикодоном. Это было очень кстати — к тому времени все деньги Светлана из меня уже вытянула. Они дали мне длинный список. Викодин, палладон, фентора, актик, старый добрый перкодан — полный набор. Когда меня арестовали и лишили практики, мой долг Кириллу достиг двадцати шести тысяч. Но двадцать шесть тысяч — это была мелочь по сравнению с тем, что мне понадобилось в ближайшем будущем. Потому что, если я не хотел мотать срок от трех до шести в тюрьме Сидар Джанкшн, мне понадобились бы деньги на адвокатов. Не меньше двухсот пятидесяти тысяч. Лицензию на занятия медициной у меня отобрали, но я хотя бы за решетку не попал. И судимость на меня не повесили. Пару недель спустя Кирилл подсаживается ко мне — дело было в одном из его ресторанов — и говорит, что это лично он подсуетился, чтобы обошлось без судимости. Стоимость услуги — еще четверть миллиона. Никаких доказательств, что он и правда надавил на судью, у меня не было. Впрочем, это не имело значения. Если Кирилл Борзаков говорит, что ты должен ему пятьсот двадцать шесть тысяч долларов, угадай, сколько ты ему должен?