– Вкусный, скотина, – с удовлетворением заметил Перец, вываливая из рыбины кишки на железную палубу.
– Огромный какой, – вздохнул Вадим.
– Большой, да. Но ещё большее бывает. Здесь у нас палтус небольшой и нежирный – белокорый, а вот в Беринговом море живёт синекорый палтус – так тот вдвое-втрое здоровее. И жирный – ломоть на сковороде так и тает.
Рот палтуса скривился последний раз и замер. Перец ловким движением выхватил его сердце вместе с другими внутренностями и выбросил за борт. На лету красный комок сердца подхватила чайка, к ней спикировала другая, обе птицы зависли в воздухе, отчаянно вопя и оспаривая добычу.
– Вот же курвы, – добродушно проговорил Перец, – ругаются чисто как бабы.
Подумал и добавил:
– И дерутся так же. Ты видел, как бабы дерутся-то?
– Нет, – машинально ответил Вадим, вспомнив, однако же, пару девчоночьих потасовок на танцах в Дальрыбвтузе.
– И не надо, – наставительно сказал Перец. – Самую жестокую драку я между бабами на плавбазе видел. Знаешь, что такое плавбаза?
Вадим догадывался, что плавбаза не представляет собой ничего хорошего, но на всякий случай сказал, что нет.
– Плавбаза, – продолжал Перец, сопровождая свою речь гнусным гыгыканьем, от которого у практиканта буквально уходила душа в пятки, – это пятьдесят человек постоянного плавсостава, преимущественно мужского полу, и пятьсот-семьсот разделыциц и обработчиц полу исключительно женского. Вот на такой плавбазе я и видал, наверное, самую жестокую драку в жизни. Тёток тридцать дралось – и каждая за себя. Хорошо хоть, не в цеху, а то там до ножей бы легко дошло.
– А чего это они дрались? – изумился Вадим.
– Да трудно сказать. Там вертолёт на базу садился, в виду берега мы ходили, несколько ящиков спирта на борт тайком передали. Ну бабы перепились – и давай морячков делить. Потом коридоры из шланга отмывали: кровь везде, волосы драные… – Перец помахал окровавленным ножом перед лицом Вадима, бросил тесак на палубу и принялся смывать кровь морской водой из шланга.
Вадим не отводил взгляда от ножа. Что-то в его облике показалось ему смутно знакомым, он только не мог понять что.
– Здоровый какой, – задумчиво произнёс он.
– А, ты про него, – загыгыкал-забулькал Перец. – Нож – говно, его из сабли сделали.
– Не из сабли, а из шашки. Казачьей, образца 1881 года, такими революцию в девятьсот пятом году разгоняли, – произнёс неслышно подошедший Соловей. – А так всё правильно, говно железяка.
– Её я на подворье у отца нашёл. В Охотске то есть, – пояснил капитан Василич, повернувшись из рубки. – Не знаю, откель она там оказалась, – может, залежалась с двадцатых годов, со времён генерала Пепеляева. Старики ею по пьянке всё норовили что-нибудь разрубить, вот она пополам и разлетелась. А батя переточил её под такой тесак – щепу строгать. Когда батя-то умер, я в хламе эту ножару нашёл и сюда приволок. За тем же самым. Больше она ни для чего не годится. А то, что Перец ею рыбу порол, лишний раз доказывает, что он мудак конченый и пьяница.
Перец смущённо загыгыкал.
– Конечно, – поблёскивая чёрными татарскими глазами, заговорил Соловей, – железо на ней дрянь, заточка никакая, рукоять – ни в п…у, ни в Красную армию. Как всё, что для человекоубивства придумано, в народном хозяйстве применение находит с трудом.
– Ну да, – хрюкнул матрос Степан. – А чего ж тогда чукчи на северном побережье так прутся от штыков к СКС? Меняют штык на пару больших бивней!
– Не знаю, зачем они это делают, – буркнул Соловей. – Может, от любви к искусству. Охрененно неудобный инструмент. С уклоном в кинжалыцину.
– А я знаю, – сказал всеведущий Василич. – Они укорачивают их вдвое и затачивают по-другому.
– Как твой батя этот палаш? – Соловей пододвинул лежащий на палубе тесак сапогом.
– Не. Там сталь, и закалка нормальная. А в этом палаше, как ты его называешь, ни того ни другого. Плюс места для заточки не хватает – из-за этих долов. А вообще аборигены из новомодных ножиков очень уважали большие медицинские скальпели.
– Это что ж это такое за скальпели-то? – изумился Перец.
– Да одно название, что скальпель-то, – хмыкнул Василич. – Здоровенный такой ножара, чуть не в локоть длиной.
– Ну в локоть длиной – это ты загнул, положим. Но сантиметров восемнадцать – это точно. И никелированный, что правда, то правда. «Индейцы» их любили за то, что блестели, заточку хорошо держали и узкие – по форме северных лезвий. Я ж ещё старые ножики у них застал – самая основная работа у них была не мясо резать или, скажем, рыбу разделывать, а дырки в дереве сверлить и строгать что-нибудь. Настоящий абориген – хоть тебе кочевой, хоть оседлый – постоянно что-то из дерева мастерит и в этом чём-то дырки крутит. Чтобы верёвками это связывать или ремнями. Стойки, скажем, для яранги или каркас для нарты. Для того у них и заточка односторонняя специальная разработалась: так отверстия вырезать удобнее, стружка в одну сторону вылетает. Сейчас-то, правда, они ничего не сверлят и не строгают – живут в палатках, ездят на снегоходах. Поэтому и ножиков у них этих специальных северных уже и не осталось. Ходят с кухонным магазинным ножом в ножнах – им хватает.
– Ха. Так сталь-то на кухоннике – никакая! – снова забулькал Перец.
– А ты думаешь, она на их старых ножах была «какая»? – искренне удивился Соловей. – Наслушался баек про старинные ножи паренских кузнецов? Так это просто единственные кузнецы были на всю округу. Конечно, при таком монополизме и слава развелась: естественно, тот и будет лучший, кто единственный. А вообще «индеец» любит на нож сталюку мягкую, чтобы его обо что угодно заточить можно было – хоть о любую гальку в тундре, хоть о подошву сапога. Потому кухонники из «пластилина» его вполне устраивают. И китайские ножики его устраивают потому же.
– Ну ты не говори, Соловей, – решил заступиться Перец, – здесь на побережье ножи всегда были хрен знает какие твёрдые.
– Ну не всегда, – хмыкнул Василич, – а последние лет сорок, наверное. Когда здесь централизованно клеточную пушнину разводили. А чтобы её кормить, били морского зверя. Миллионами били. Тогда и появились тута ножи из рапидной стали. Очень твёрдой, которую при заточке отпустить нельзя. Пускали на эти ножи промышленные пилы по металлу, которыми рельсы резали. А почему такую сталь предпочитали – так это потому, что был конвейер. Убьют люди пол сотни нерп, выволокут их на берег – и давай шкурлать. И рядом ножей лежит тоже десятка полтора. Раздельщик нож затупил, кладёт рядом, а мальчик вокруг бегает, их собирает и на заточку относит. Там же рядом и станок стоит в сарае, мужик тут же ножи правит, мальчику возвращает, тот их волокёт на разделочную площадку. Круговорот ножей в природе, так сказать.
– Вот с того времени здесь, на побережье, и пошла мода на очень твёрдые ножи из быстрорежущей стали, – подхватил Соловей. – Потому что если народ много лет говном кормить, он к говну и привыкает. Так что нет здесь никаких специальных ножиков, а есть абы какие, зато привычные.