Во дворе, где апрельской грязи было выше колена, копошились двое отбивших ритуальные поклоны Всевышнему моджахедов в стеганых халатах и с «калашами», переброшенными за спину. Они загоняли пинками баранов в кошару и при этом очень громко разговаривали, видимо, ругались. Да разве их, душманов рода человеческого, поймешь, бранятся они или, наоборот, милуются.
Попробовал считать овец, которых пинали духи, чтобы хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей, но глаза сразу же начали слипаться от долгой вынужденной бессонницы. Где-то в глубине души я чувствовал себя заложником и даже пленником, в отношении безопасности которого все договоренности перестанут действовать, как только с нашей стороны будет допущена хотя бы малейшая ошибка.
Я уже проклинал себя за то, что еще в школе полюбил политинформацию. Не будь я таким любознательным тогда в сфере политики, международных отношений, дипломатии и не пронес бы это увлечение через всю свою жизнь, меня наверняка не послали бы сегодня сюда, в эту аллахом забытую дыру, отстаивать общегосударственные интересы. И еще как бы в общественную нагрузку читать этим дикарям, обремененным кодексом кровной мести, коммунистические проповеди о пролетарской солидарности, которым те никак не хотели внимать. Видит бог, председатель Совета министров СССР Косыгин, президент Пакистана Айюб Хан и премьер-министр Индии Шастри были куда более расторопными и сговорчивыми, когда согласовывали и подписывали в 1966 году в Ташкенте декларацию об урегулировании индо-пакистанского военного инцидента. Вот такая реминисценция из моего детства возникла у меня в этот момент. Я вдруг вспомнил, как я торжественно возвестил об этом событии своим одноклассникам, придя в школу сразу после новогодних каникул того уже далекого 1966-го.
«Наконец-то за мной пришли», — мелькнуло у меня в голове, когда в комнату вошел помощник Хаккани и что-то властно выкрикнул Джемоледдину. Когда меня, до смерти уставшего и изможденного, ввели в дом, там опять стоял накрытый достархан.
«Господи! — подумал я. — Когда же все это кончится? — Куски жареной говядины, выложенные на еще большем, чем в предыдущие разы, серебряном подносе, отдавались в организме мучительной изжогой. — Тоже мне Вазиристан — родина баранов. Хоть бы одного ягненочка молоденького, запеченного прямо в золе, принесли. А то меня уже блевать тянет от этого их „свидетельства изобилия и богатства“. Ну, все, надо выполнять приказ начальства и сворачивать эту лойя-джиргу чревоугодников».
Хаккани властно-гостеприимным жестом пригласил меня и всех остальных к трапезе. Присев, я не менее решительно отодвинул от себя блюдо и произнес:
— Я объявляют голодовку.
Джемоледдин после некоторого замешательства перевел. Переговорщики раззявили рты от моей наглости.
Не давая им опомниться, я продолжал:
— Я у вас здесь третий день только ем, да кошму вашу казенным обмундированием протираю. У меня даже создается впечатление, что вы меня специально откармливаете на убой, как того барана. Вернее, теленка. (Чуть было опять не вспомнил свинью. Интересно, как бы Джемоледдин это им перевел на пушту.) Поэтому честь имею откланяться и отбыть в то место, где вы меня третьего дня подобрали.
Джемоледдин перевел дословно. Во всяком случае, находясь в этой дыре две бессонные ночи, я несколько пополнил свой словарный запас на пушту и знал, что «бербек» по-ихнему — это «баран».
Сказанное мной вызвало продолжительный смех у всех окружающих. Но потом Джелалуддин как-то сразу посерьезнел и наконец выдал то, чего я от него добивался уже третий день кряду.
— Почтенный господин офицер! — произнес он (в литературных переводах Джемоледдина, Хаккани вдруг стал выглядеть умным и рассудительным человеком). — Мы просим советское командование разрешить проводку через Хайбер крупной партии оружия для полного вооружения по меньшей мере тысячи наших воинов. При этом мы гарантируем, что оно никогда не выстрелит в вашу сторону.
— Очень скромное желание, уважаемый господин Хаккани. — Я еще все никак не мог отрешиться от нахлынувшей вдруг на меня игривости. — Хотелось хотя бы в общих чертах знать цель столь такого массового перевооружения ваших отрядов. Мы что, теперь союзники?
— Мы могли бы стать союзниками.
— Но тогда для этого вам надо прекратить сопротивление.
— Насчет этого я не уполномочен, но пообещать вам долгий мир с сегодняшнего дня в моей власти.
— Говорите, пожалуйста, яснее, господин Хаккани. — Мой тон наконец-то обрел необходимое официальное звучание.
— Вы знаете, в каком положении оказались наши братья-моджахеддины в Иране. Аятолла Хомейни объявил им войну на истребление.
— Советский Союз не имеет к этому никакого отношения. Он не вооружает теократический режим в Тегеране, в то время как упомянутые вами моджахеддины постоянно вторгаются на территорию суверенного Афганистана и помогают вам в борьбе с центральным правительством и с нами.
Я достаточно хорошо различал моджахедов и моджахеддинов, чтобы увидеть причинно-следственную связь такого заступничества. Моджахеды — это сугубо афганские партизаны, которые могут не только выступать в качестве священных слуг Аллаха, но и наставлять на путь истинный остальных мусульман. То есть быть своего рода учителями других. В то время как моджахеддины во всех остальных странах или на территориях, где господствующей религией является ислам суннитского толка, — всего лишь «тупые исполнители» воли всевышнего без каких-то дополнительных миссионерских функций. Но, в сущности, и те и другие — одного поля ягода.
— Заверяю вас, что они больше не будут так поступать, — пообещал Хаккани. — Мы хотим ударить по местным шиитам, они злейшие ваши враги, не чета нам. Мы собираемся выступить против них, чтобы помочь нашим иранским братьям в борьбе с отступниками веры и палачами собственного народа. Мы будем воевать с ними, имея прочный мир с вами. В свою очередь, они будут заняты боями с нами. У вас, во всяком случае, будет длительная передышка, после которой может воцариться мир. И еще: многие ваши непримиримые противники и с их, и с нашей стороны погибнут в этой междоусобице. Она, может быть, и противна природе человеколюбия и единоверия, к которым призывает нас Аллах, но неизбежна.
— И вам надо было столько времени играть в молчанку, переводить на меня всю вашу говядину, чтобы только сейчас высказать истинную цель переговоров? — В моем голосе звучали нотки некоторого возмущения.
— Я вступил с советскими представителями в переговоры только потому, что на это не решились вожди других пуштунских племен, — ответил Хаккани. — Но окончательное решение принимал не я, а лойя-джирга. Поэтому мы и вынуждены были вас задержать. Извините нас за это и за прочие неудобства, но нам необходимо положительное решение в этом вопросе вашего военного командования.
— Во всяком случае, вы мне сейчас предложили то, что я уже могу сообщить своему начальству, назвав это предметом, достойным выгодного торга.
И в этот момент к Хаккани подошел один из его нукеров и что-то прошептал тому на ухо. Старейшина побледнел и выскочил в другую комнату, где у духов, судя по всему, был пункт связи. Все скопом последовали за ним. Я остался сидеть за достарханом один. Никто меня уже не выводил. Через две минуты вышел Джемоледдин и занял свой пост возле меня. Вид у него был усталый, отрешенный. Он тоже все это время не спал.