Рабочий день мой закончился ближе к десяти. Как писали в школьных сочинениях, «усталые, но довольные они возвращались из похода». Машину, что приезжала часов в шесть, я отослал: хотелось закончить сегодня работу пыльную и нетворческую.
Вышел из храма, замкнул двери на немудреный висячий замок, несколько раз глубоко вдохнул чистый морозный воздух. «Рождественская открытка» там, внизу, была еще прекраснее, чем утром: из печных труб вились почти вертикально вверх дымки, сами избы, укутанные чистым блестящим снегом, в лунном свете выглядели как елочные украшения, и казалось, такой покой и чистота царят по всей земле, везде живут добрые люди среди уюта, добросердечия и любви.
Мощные фары полоснули небо; через минуту послышался звук мощного дизеля, а еще через пять вылизанный джип въехал на взгорок и замер. Дверцы распах-нулись, площадку перед храмом залило ритмическое содрогание ударных, несущееся из мощных динамиков импортной стереосистемы: музыкой эту какофонию звуков я бы не назвал. Салон осветился, в нем оказалось трое парней и столько же девиц; девицы заахали от хлынувшего в салон морозного воздуха – из одежды на них оставались только сапожки.
Повизгивая, они запахнулись в шубы и задергались в ритме музона. Из салона вывалился пузоватый здоровяк, тупо уставился на меня, мигая маленькими, в белесых ресницах свинячьими глазками и пытаясь связать воедино тот разрозненный хлам, что туманом плавал у него в голове.
– О, земеля! Сторожишь тут?
Я только пожал плечами.
– Держи! – Он сунул мне новенькую хрустящую сотку. – Большой театр с гомиком на крыше. – Он хохотнул. – Но мы-то не гомики, хотим, чтобы все по уму…
Парень замолк, снова глядя на меня бессмысленно и вязко: ну да, мысль пришла и ушла не попрощавшись. Алкоголем от него не разило, значит, ребятки развлекались по-другому: «кокаина серебряный иней…» А то и «загниловали», помешав несовместимые наркотики, так сказать, по мере поступления.
– Ты чего замер, Кабан! Отмыкай сарай! – поторопили его из салона.
– Во, земеля! – вспомнил мордоворот. – Открывай нам эту халабуду. Девки романтики захотели, венчаться будут, мля! У нас и христосик с собой, во! – Он развернул ненашенский журнал с бородато-волосатым уродом на обложке, в коже и клепках, разинувшим хлебальник так, словно желал заглотить пенисоподобный микрофон.
Кабан перехватил мой взгляд.
– Да пидор, конечно, – кивнул он на певца, – но соски от него тащатся! По нашей сельской местности и такой сойдет. Ну чё стал, отмыкай замок, тело праздника просит!
Двое парней выпрыгнули из машины: один – тощий, длинный, волосатый и редкобородый; да и не парень вовсе, мужик лет тридцати пяти; взгляд темных глаз – тонущий, стылый. Другой – этакий баловень-херувимчик, амур, голубоглазый светловолосый красавчик, губки бантиком; вот только уголки рта опущены брюзгливо, а едва заметная складочка потянулась уже от крыльев носа вниз, делая лицо порочным и злым. Словно отроческий скульптурный портрет императора Калигулы, которому во владение вместо великой империи досталась варварская дыра…
Они встали по бокам от меня, глядя один – злобно, другой – лениво-безучастно, и я никак не мог решить, который из них для меня опаснее. Но в том, что оба куда волчистее недалекого опузевшего качка, я не сомневался.
– Не борзей, привратник, открывай свои ворота и хиляй по-тихому, пока мы добрые, – с ласковой улыбкой на лице произнес долговязый бородач. – А то как бы наши барышни «моськи» не застудили.
Я только пожал плечами:
– Езжали бы вы от греха… – Добавил, надеясь-таки завершить дело миром: – Храм поганить – не по понятиям это… И не по закону.
Кабан быстро глянул на блеклого «херувима», губы того исказила гримаска…
– Ну ё… – выдохнул качок и метнул мне в голову крепкий полупудовый кулак. От удара я ушел нырком и на выходе ответил двоечкой снизу, словно перебросил с руки на руку, достав и печень, и селезенку.
И тут – загрохотали выстрелы. Белобрысый васильковоглазый амур палил веером, навскидку, пистолет в его руке плясал и дергался как бешеный. Первые две пули достались оседавшему от ударов Кабану. Я метнулся с кувырком в снег, успев заметить, как долговязый волосатик тоже шарахнулся в сторону, дабы не попасть под щедрый веер пуль, рассылаемых блондинчиком, выхватывая из-под куртки вороненый ствол.
Пистолет в руках «херувимчика» застыл с откинутой назад рамой, сам он стоял столбом, с идиотской улыбкой, и теперь уж точно походил на олигофрена-недоноска, сбежавшего прямо с процедур. Потешилось дите: Кабан лежал недвижно, и под ним расплывалась лужица крови: какая-то из пуль угодила в артерию, судя по всему, бедренную, кровь обильно прибывала, крася снег алым. Если не оказать помощь, парень отдаст концы минуты через три, если не раньше.
Этак я размышлял, приткнувшись за корневищем хлипкой елки, пока новый выстрел, теперь уже прицельный, не расстроил мои человеколюбивые планы по поводу оказания первой помощи; пуля чавкнула в дерево на полпальца выше уха, шевельнув жаром волосы. Я дернулся перекатом в сторону и вниз; вовремя: еще две пули воткнулись в то место, где мгновение назад была моя дурная голова.
Долговязый стрелял не в пример лучше своего светлоголового босса. И решил валить меня мертво. Выпуская пулю за пулей и не давая высунуть головы, приближался неспешными шажками. Я считал выстрелы; марку оружия я уже определил: «беретта», машинка для профи, и пользовался ею долговязый со всем умением.
Выстрелы на пару секунд смолкли: киллер несуетливо менял магазин. Я вскочил, перебежал к другому дереву и успел нырнуть лицом в снег, пока выстрелы не загрохотали снова. В то мгновение я все же успел разглядеть совсем не радостную картинку: белокурый «херувим» согнал с лица идиотский оскал, деловито выудил откуда-то из салона длинный дробовик и неспешно зашагал в мою сторону, поднимая оружие. Мне даже показалось, в мертвенном лунном свете я успел различить его глаза: пустые и мертвые, как оконце безжизненного, промерзшего до дна озерка.
Если с голыми руками против «беретты» я был беспомощен, как заяц на выгоне, то против дробовика – вообще мотылек перед танком. Правда, в том танке насмерть обколотый водила, но что мне за радость? Странно, но какая-то частица сознания успела даже оценить полный сюрреализм ситуации: невесть откуда приехали обколотые подонки и начали палить направо и налево просто так; меня они гонят, влекомые не местью, не злобой, а чем-то, мне совершенно непонятным. И все это – в тишине зимнего леса и в торжественном лунном сиянии… Стоп!
Если для меня эта картинка – натуральный сюр, то для ширнутых до полной невменяемости придурков она вообще представляется голой абстракцией, и я могу быть в их больном воображении и огнедышащим драконом, и оранжевой анакондой, и сиреневой ангор-ской кошкой! Особенно для белокурого амура. И ему нужно непременно меня завалить. Самолично. А это шанс. Мой единственный шанс.
Память услужливо подсунула картинку: автомобиль, труп, долговязый, у машины чуть сбоку – «херувимчик». Я прикинул свое месторасположение и ужом переполз правее. Пистолетные выстрелы грохотали реже, пули, визжа, уносились в лес и либо зарывались в снег, либо со звоном дробили замерзшую древесину, если попадали в голое дерево, или противно чавкали, угодив в хвойную елку. Дробовик молчал.