На красный блеск огня,
На зов запретной славы,
Лихим теплом маня,
Увлек меня лукавый.
Угольев жгучий свет
Переливался жарко,
И мнился странный бред
И страстный стон русалки.
И алые цветы
По полночи сияли,
И грешные мечты
К порогу счастья звали,
И сказочный дворец
Сверкал алмазной гранью,
И царственный венец
Был перевит геранью…
Холодные уста
Коснулись глаз незрячих:
Очнулся. Ночь пуста.
Лишь стаи псов бродячих [17] .
Ночь пуста. И мне нужно пересечь ее, дожить до рассвета. И – победить.
Часам к четырем усталость взяла свое. Я ехал с ред-кими остановками полдня и всю ночь. Под утро, после короткой оттепели, в стекла начал лепить снег, потом подморозило, и дорога под колесами стала непослушной и скользкой. Необходимо было поспать, хоть немного. Я скатился с большака на проселок, проехал километров семь, свернул в лесок. Залил бензин в бак, наскоро поклевал купленные в придорожной забега-ловке пирожки, не чувствуя вкуса, выкурил сигарету и, оставив печку включенной, прилег на сиденье. Сон был удушливым и тяжким: я лез вверх по какой-то скользкой отвесной стене, вокруг плавали грязно-желтые хлопья тумана, они набивались в рот и нос, мешая дышать, пальцы и кисти рук начинало сводить от усталости, а я все карабкался наверх, не зная зачем, наверное, потому, что другого пути у меня не было: или победить, или – сорваться камнем на маслянисто-грязный, отливающий коричнево-жирным асфальт.
Потом я протискивался по каким-то узким переходам, мучимый непонятной острой тревогой, заставлявшей замирать от тупого и неотвязного страха… Потом было укрытое снежком поле. Какие-то металлические конструкции, похожие на фантастических монстров, вздымались из-под снега; огромное серое здание, похожее на ангар, изрыгало из себя грохот и клубы удушливого дыма. А я брел по этой грязно-снежной пустыне к корпусу, зиявшему мертвыми провалами окон-глазниц; я знал, что именно там затаилась та, неведомая мне пока опасность; я шел, ступая по хлюпающим лужам соляра, по разъеденным ярко-оранжевой ржавчиной кускам труб, по грязно-зеленым разводам неведомых химикалий, а цех-ангар все не приближался; он словно забавлялся со мной, хохотал грохотом сокрытых в нем неживых механизмов, пока не выплюнул жаркий, всепожирающий всполох огня – и… Я сорвался с отвесной скользкой стены, падая в бездну, которая завыла на одной нудной, звенящей ноте…
…С минуту я таращился на укрытую снегом поляну, тряс головой. Ритмичное завывание оборвалось вдруг, и наступившая вслед за этим тишина показалась полной. Я перевел дыхание: замерший вокруг меня лес был полон сонного величавого покоя. Пока я спал, снегопад усилился, вновь ударил мороз, изукрасив деревья; шапка снега упала на крышу машины, включив сигнали-зацию. Я тряхнул головой, прогоняя остатки кошмара, разделся до пояса и выскочил из машины в пушистый снег.
Потом расстался с бородкой, поскоблив себя до полного блеска прикупленным где-то при дороге одноразовым станочком. За неимением одеколона опрыснулся «Смирновской». Через пять минут уже сидел в салоне бодрый, торопливо прихлебывая свежеприготовленный кофе: в навороченном джипе была и работающая от аккумулятора кофеварка. Не спеша достал трофеи: «беретта», «макаров» и дробовик.
Оружие разобрал, протер, подогнал все части на место, погрел в руке, примериваясь. «Беретта», понятно, поавторитетнее пушечка будет, но больно уж громоздка в моем нынешнем положении, да и «макар» – роднее. Последняя модификация, двенадцатизарядный. К «макарам» у нас вообще отношение сложное: и тупорылый-де он, и сработанный под «вальтер», только потопорнее, и кучность боя не ахти, и все такое прочее. Ну а ежели разобраться, плохому танцору мешают не токмо собст-венные причиндалы, но и партнерша.
Приладил «сбрую», подтянул ремешки по фигуре, вышел, несколько раз выхватил пистолет, примериваясь. По правде сказать, милый американский кинематограф создал у сограждан стереотип «парня с пистолетом», почти как раньше кинематограф советский – образ «человека с ружьем». Этот парень обаятелен, как сенбернар, и прост, как Ленин: в смертельно опасных ситуациях он жизнерадостно зубоскалит, под моросящим свинцом ссорится с напарником или выясняет отношения с возлюбленной, а из горящего дома, цеха, самолета, поезда, корабля выпрыгивает всегда и исключительно после взрыва оного. Если же, паче чаяния, на героя свалится-таки балка или пролет моста, он непременно поинтересуется: «Что это было?»
Ну и пистоли эти дети прерий и волки каменных джунглей таскают исключительно авторитетные, напряженно сжимая их натруженными о тренажеры руками, передвигаются танцующим шагом в потемках, выставив ствол вперед, пока не упрут в затылок или в лоб супостату. И, сделав страшные глаза, торжественно зачитывают тому права: «Вы имеете право не отвечать на во-просы…» Возможность уйти с линии огня и накостылять хренову супермену по всем мобильным частям тела, сиречь разделать хлеще, чем Бог черепашку, у «плохого парня» идеальная, но… Тот и не думает дергаться. Зато, как сказал поэт, «он страшными глазами сверкает, он страшными зубами скрипит, он страшный костер разжигает, он страшное слово кричит…» Ну да, пугает «хорошего парня» прямо до колик: «Ты – покойник, понял?!» Как говорится, вот и поговорили. Жуткие нравы!
Впрочем, меня вся эта белиберда не смущает: кино есть кино. А если что и раздражает, так это манера таскать ствол на вытянутых клешнях! В реальной ситуации при кратковременном огневом контакте по-беждает не тот, кто картинно умеет держать пистолет, а тот, кто быстрее! И умеет стрелять навскидку, из любого положения! В этом смысле ковбойские фильмы куда ближе к жизни, чем новые навороченные бое-вики.
Умение точно стрелять навскидку зависит не только от меткости глаза и твердости руки. Как хороший боксер бьет не рукой, а всем телом, включая в акцентированный удар за доли секунды мышцы ног и энергию разворота корпуса, так и хороший стрелок должен безукоризненно владеть собственным телом, чувствовать его балансировку, сливаться с оружием в единый, отлаженный от первого до последнего движения механизм. Только умение стрелять «от бедра», с мгновенным прицеливанием «по стволу», когда и положение руки с оружием, и положение тела отработано до автоматизма при ведении огня, сделает вас победителем в кратковременной огневой схватке.
Я залез обратно в салон, неспешно выкурил сигарету. Старинная примета: хорошая работа у русских всегда начинается с хорошего перекура. Потому что, когда эта самая работа пойдет – будет не до курева. И вообще ни до чего. Меня эта наша национальная черта всегда несколько смущала: уж оч-ч-чень долго запрягаем. Зато ездим быстро. Было бы куда и на чем.
Мотор заурчал, прогреваясь. Неспешно выловил местную радиостанцию, прослушал ненавязчивую рек-ламу здешнего майонеза; сначала бодрую: «Я люблю майонез, что само по себе и не ново…», затем – эротическую: речитатив с характерным придыханием под мелодию из «Эммануэль»: «Я прихожу домой, раздеваюсь, принимаю душ…. Я знаю, он меня уже жде-о-ет, мое нежный, мой люби-и-и-мый… майонез». М-да. А наши ученые криминологи еще недоумевают, откуда-де маньяки берутся в таком количестве? Оттуда и берутся.