Я считал – не хотел, чтобы патроны закончились раньше, чем упадет последний враг.
Подвал наполнился удушьем пороховой гари; от выстрелов и визга рикошеток сводило скулы; тишина наступила мгновенно и показалась оглушающей.
Я сидел в грязном подвале у стены; побелевшие от напряжения пальцы сжимали ребристую рукоять пистолета; в трех-четырех метрах от меня громоздились трупы. Смотреть на них я не хотел. Просто сидел в оцепенении, уставясь на откинутую в крайнее положение затворную планку.
Одним движением отщелкнул обойму, машинально провел руками по телу в поисках запасной, словно был в комбинезоне. Но вместо знакомой джутовой брезентухи комби ощутил под ладонями мягкую замшу куртки; потом до моего сознания дошло, что это не война, что я дома, в России, и убитые…
Жесткий, словно слепленный из наждака ком застрял в горле; скулы свело до боли, а изо рта вырвался сиплый хрип… Мне казалось, я готов был выть, реветь от полной бессмысленности, безнадеги, никчемности происшедшего, от трагической обреченности всего, что испытал я в крайний месяц в родной стране, словно она и страной-то перестала быть, а превратилась в кровавый полигон для испытаний некоего сверхмощного оружия, название которому ненависть.
Глаза мои были сухи. Я знал, что снова разучился плакать. До той поры, пока не кончится эта война.
Дыхание перехватило; я силился вдохнуть, и не мог. Удушливый запах отработанных пороховых газов жег легкие; я закашлялся, сотрясаясь всем телом; желудок сводило снова и снова, на глазах выступили слезы боли, шершавый наждачный комок выходил из меня, царапая горло… Или это и есть теперь «дым Отечества»?
– Мама! Ма-ма! – Девчонка, лежавшая ничком, сорвалась с места и рванулась к двери. Она неслась неловко: спина ее оставалась напряженной, словно одеревеневшие мышцы могли защитить ее от пущенной вслед пули… Она стремглав взлетела по ступенькам и выскочила из смрадного подвала туда, в свет, к людям…
– А вы, батенька, солдат… – услышал я. – Воин.
Надо мной склонился Бедный Юрик; взгляд его был внимателен и абсолютно трезв.
– Занятно. Весьма занятно, – резюмировал он. Потом осторожно покосился на пистолет: – Вам это больше не нужно?
Я продолжал сидеть отрешенно и неподвижно, словно каменный болванчик у ограбленного кургана былого владыки.
Старик осторожно вынул пистолет из моей руки и уверенным шагом направился к стене, у которой валялся в беспамятстве верзила по имени Геша. Полюбовался лежачим, констатировал: «Дышит», обтер рукоять пистолета салфеткой, наклонился и аккуратно вложил его парню в правую руку, заботливо подвинув указательный палец на спусковой крючок. Провел рукой по куртке увальня, извлек поношенный китайский «ТТ», проделал весь путь обратно и опустил этот пистолет в безжизненную ладонь вожака.
Потом застыл на мгновение, взгляд его потускнел, будто непрошеные слезы навернулись на блеклые стариковские роговицы, повернулся ко мне, произнес тихо:
– Знаете, Олег… Вся трагедия моей жизни состоит в том, что я так и не сумел донести до своих воспитанников очень простую истину: жизнь – коротка, искусство – вечно.
Профессор вздохнул, плечи его ссутулились, обмякли; он будто разом превратился в древнего старца; медленно, шаркая ногами по полу, добрел до стойки, отыскал два бокала, посмотрел на свет, чистые ли, плеснул в каждый по более чем щедрой порции водки, вернулся ко мне, протянул:
– Хлебните. Это горько, а потому – лечит.
Стакан я выпростал в три глотка, не почувствовав ни вкуса, ни горечи. Просто на голову словно надели толстый ватный колпак: окружающее словно сгладилось. Вот только… запах пороховой гари. И – крови.
Бармен показался из-за прилавка: во время стрельбы он лежал ничком. Теперь в лице его не было ни кровинки.
Бедный Юрик оборотился к нему вполкорпуса, вопросил задушевно:
– Испугался, чадушко?
– Я… я…
– Вижу. Испугался. На пол-то сразу залег.
– Ну. Как чутье подсказало…
– А вот это правильно. Потому и не видел ничего. Так?
Бармен шевелил бескровными вялыми губами.
– Так? – Голос у старика оказался неожиданно густым и строгим.
– Именно так, Юрий Владиславович, – тихим дискантом скороговоркой выпалил бармен.
– Вот то-то. Чутью надо верить. – Неожиданно повернулся ко мне, произнес: – А ведь я в тебе не ошибся. Романтик ты, а сердце воина. – Помолчал, добавил: – Редкая птица.
Услышав свой псевдоним, я было напрягся, да успокоился. «Редкая птица» – устойчивое выражение с римских еще времен, а профессора в отсутствии образования упрекнуть сложно.
Старик улыбнулся, обнажив безукоризненные искусственные зубы.
– Будь ты волком, и его бы порешил, – он кивнул на бармена, – и меня, и девицу. Знать, не волк ты по сути своей… – процитировал он Мандельштама. Задумался, произнес тихо, будто про себя, но так, чтобы и я услышал: – А если не волк, то кто? И почто объявился в нашем тихом омуте? За каким таким рожном-интересом?
Ответить на его вопрос я не успел. Да и не собирался. Вниз влетели бравые парни в пятнистой униформе и в масках.
– Всем на пол! Руки за голову!
Хм… А тут всех-то осталось…
Ну а дальше – как в песне: «супротив милиции он ничего не смог…» Бравые парни защелкнули на наших запястьях наручники и забросили, как бревна, в омоновский автозак, где, помимо нас, уже томились болезные со скрученными за спиной руками. И похожи были на словленных живодерами бездомных псов. Я кое-как поворотил голову к профессору-каратисту, спросил:
– А что, старче, видать, неспокойствие в городе сегодня началось великое, а? Может, растолкуете, что к чему, как ученый ученому? Неладно что-то в королевстве Датском…
Бедный Юрик вздохнул тяжко:
– Как говаривали наши праотцы, от многия знания – многия печали, и кто умножает познание, умножает скорбь… Старик Конфуций сформулировал куда как точнее: «Утром познав истину, вечером можете умереть».
Губернатору Покровска Илье Ивановичу Купчееву было не по себе. Муторная тоска сосала сердце, и он не мог понять причины.
А вот повод был ясен абсолютно: сообщение о происшествии с банкиром, этим Валерием Эммануиловичем Савчуком, которого спалили в собственной машине, как общипанного куренка в гриле! Да и какой он к ляху банкир, так, разменная подставная пешка, мальчонка на побегушках, но у кого?
Купчеев только-только успел разыграть с пацанчиком красивый дебют, как того не стало. Некие люди спланировали великолепную операцию, подставив его, губернатора, под непонятную разборку. Он приказал вести «мерседес», с него и спрос. Когда и от кого придет, как это теперь называют, предъява?