Как там, почти по Пушкину? И надо же было родиться именно в этом веке? Вместо того, чтобы нежиться в постельке с королевой Неаполитанской, вести светскую жизнь в Париже, беседовать с одногодкой Бонапартом об обширных творческих планах похода на Россию, а по вечерам писать пространные донесения в Особенную канцелярию при Генеральном штабе [12] , я пытаюсь жить здесь и сейчас по безусловному пушкинскому императиву: «Береги честь смолоду»… Глупо? Безусловно. Но это – принцип. Как пели мы когда-то?
Пусть век солдата быстротечен,
Пусть век солдата быстротечен,
Но вечен Рим, но вечен Рим!
Тогда, может быть, не так глупо? Ведь безусловные императивы существуют для того, чтобы человек познал свое место в этом мире и не утратил достоинства. Именно так. Я дал по тормозам и понял, что автопилот привел меня к любимому макаронному цеху, за которым громоздился шестнадцатиэтажный панельный скребонеб, в коем я снимал квартирку. Намерения мои были просты и сиюминутны, желания – пусты и тенденциозны. Когда у тебя нет ни куска хлеба, ни кус-ка картона под названием «паспорт», ни даже доброго имени, выручить могут деньги. А деньги как раз и хранились на гардеробе времен отца всех народов, завернутые в легкомысленную местную газетенку «Ку-пидон».
Нет, умом я понимал, что жадность сгубила не одного фраера, но сердцу – не прикажешь. Когда в жизни нет ничего светлого, кроме будущего, деньги греют. И не только самого обладателя, но и окружающих, потому как расстаюсь я с дензнаками легко и непринужденно, влегкую давая себя облапошивать ресторанным метрам, официанткам, бабушкам-старушкам на рынках, цыганкам, липовым нищим и прочему народцу, мотивируя для себя глупую дурость мудрым: может, для них оно сейчас нужнее?
Загнав машину в соседний проходной, вышел и побрел в ночь. К двери квартиры приблизился с неко-торой опаской. Вставил ключ в замок. Медленно повернул. И меня преследовало оч-ч-чень нехорошее чувство: страх. Больше всего я боялся, что обнаружу на продавленной софе нагую красотку без признаков жизни с очередным чулком вокруг шеи… Я сжал челюсти: губить девчонок ради подставы даже такого залетного субъекта, как я, – не просто сволочизм. Это скотство, возведенное в ранг гордыни. Я отказываю таким людям в высоком звании профессионалов: бандит профи быть не может, он оборотень, позорящий память всех бойцов на всех войнах, известных и тайных, что не щадили себя, защищая людей.
Света я зажигать не стал. Аккуратно прикрыл дверь, прошел в комнату, забросил руку на шкаф… Денег не было. Кое-как приволок табурет, встал, осматривая верхнюю крышку, провел ладонью. Пыли – пуд, денег – шиш.
На секунду замер, чувствуя, как холодные струйки стекают по спине. Нет, пустое: никого чужого здесь сейчас не было, подсознание среагировало бы чутко. Никого живых. Страх, ледяной ужас снова охватил меня с головы до пят; я метнулся к постели, рывком сорвал покрывало. Никого. Кошкой прыгнул на пол, на четвереньки: под диванчиком – тоже пусто.
Так и сидел, грязный, пыльный, ощущая противное сердцебиение и липкий пот на спине и под мышками, а внутренний голос издевательски вещал: «А ты еще в холодильнике посмотри, в холодильнике… Расчлененка – самое верное дело…»
Вот так люди и двигаются по фазе. «До свиданья, крыша, до свида-а-анья-а-а…» И не мудрено после всех напрягов. А если по уму? Ну да, все просто. Деньги могли взять: во-первых, не совладавшая с соблазном и алчностью тетка-хозяйка; во-вторых, случайная личность, у которой имелись ключи от квартиры (сын, брат, сват, внучатый племянник или племянница, соседка, ее муж и т. п.); в-третьих, обычный квартирный воришка. Тогда кому-то из них крупно повезло, сумма была очень немаленькая, а заявлять в милицию о краже я почему-то не хочу.
Есть и четвертый вариант, противный до омерзения. Деньги стырил неизвестный мне фигурант неведомой службы, но не той, что порешила меня мочить грубо и без затей; эта – со своим пиковым интересом: создать индивиду преодолимые трудности и побудить к действиям. Желательно глупым: дабы он заметался, как гамадрил в прериях, и другие охотнички не видели в оптику прицела ничего, кроме мельтешащей красной задницы шустрого примата, в которого не так-то просто и попасть. А сами в это времечко будут валить штабелями буйволов, гну и прочих козлорогих нособрюхов с бивнями, рогами и хвостами, на радость то ли великому вождю Мамбо, то ли колонизатору-спонсору, организовавшему туземную царскую охоту во всем блеске злата и трепетанье павлиньих хвостов на опахалах. Недурственная версийка?
Ну, тогда мне нужно лететь из временного обиталища со скоростью пули: легавые потеряли след, и охотничек готов свистнуть борзую «на седло»: «Ко мне, Валдай! Зверь, зверь, ату!» Это в кино. А в жизни – просто отзвонить по мобильнику «от встревоженных соседей» и вызвать машину с мигалкой: вполне достаточно, чтобы сократить отрыв и заставить меня нестись во все лопатки с непродуманной энергией невесть куда, увлекая на себя обширную погоню.
И тут на меня накатила шальная вселенская злость на этих, вторых игрочков: приморили, гады, приморили! Оставили, мля, без копейки, дескать, голодный – злее будет. А положенный морскому офицеру паек? Даже в концлагере выдавали полноценное трехразовое питание: понедельник-среда-понедельник; недовольные митинговали у крематория…
Короче, я бодро шагнул на кухню, запалил свет, поставил чайник на плиту и мужественно открыл холодильник. Никакой расчлененки, скудный набор продуктов на месте. Только тут я почувствовал, как проголодался. Прошлым утречком в премилом подвальчике я только пил, как конь; закуску заменила беседа с умным и ученым профессором, а в каталажке принять по-человечески такую разносторонне одаренную персону, как я, не удосужились. Да и аппетита не было. Зато теперь есть.
А потому я наколол на вилку круг «Одесской», подставил под пламя газовой горелки и, в приступе здорового социалистического жлобства, со злорадством наблюдал, как жир с треском капает на горелку: тетушке-хозяюшке будет забота плиту отмывать, ну да деньги ей заплачены вперед за три месяца, а жилец съедет раньше, – пусть отрабатывает.
Извлек из холодильника непочатую бутылку «Посольской», с хрустом распечатал и щедрой рукой плеснул в стакан сто пятьдесят с довеском; как говарива-ли в отлетевшей студенческой юности: да отсохнет рука у себе недолившего! Хряпнул упомянутую емкость исключительно для полноты пищеварения и принял-ся за колбаску. Хряцал, уминал, старательно работая челюстями, желая набрать калорий впрок и прогоняя от себя верную, но малоприятную мысль: впрок нельзя ни наесться, ни напиться. Да и жить впрок не полу-чается. Или живешь, или мечешься загнанным зайцем. И не важно, кто тебя гонит: бандиты, спецура или скачущие по пятам, как озверевшие мустанги, цены.
Блин! Хоро-о-ошая водка! Эко меня повело! Был бы собутыльник, обязательно погундели бы «за жизнь», приняли бы по второй, а там, глядишь, и бежать никуда не захотелось бы…
Заварил чай, за такой любого спортсмена снял бы с трассы «по статье» самый либеральный антидопинговый комитет. Ну а мне на это кивать нечего: если что и снимет меня с «трассы», так только пуля. Сам я с дистанции не сойду.