Беспризорник ушел. Сережка остался один. От деревянных мусорных ларей шел противный густой запах гнилых отбросов, но вылезать было страшно — вдруг милиционеры решат вернуться, поймают и потащат его в колонию, где тоска и маета. Колония почему-то представлялась ему в виде огромной, мрачной тюрьмы, в которой Сережка никогда не был, но от других слышал, что место это страшное.
Вон как оно все обернулось. Хотел его пьяный приказчик прибить, а незнакомый дядька в военном заступился, надавал Женьке Хряку, как прозвали приказчика в магазине, по шее. Да как здорово — Сергуня тогда далеко не убежал, спрятался и все видел. Смелый какой дядька, не убоялся Женьки.
И потом, когда пришли в магазин дядьки из милиции, один, самый большой, в морской рубахе, погладил его по голове. И рука была такая большая и добрая, как у покойного отца. Потому, наверное, он и показал им, где хозяин с Алдошиным золото спрятали. Приди на другой день милиционеры, не найти бы им золота, перепрятали, унесли бы. Но Федотыч все заметил, выпороли, выгнали. До сей поры спина и ниже спины болит и жжет от моченной в соли веревки. Вот бы пожаловаться тому дядьке, что заступился на рынке, или большому, в морской рубахе. Они дали бы им, враз отучили веревкой пороть.
Сергуня горестно вздохнул. Тяжело одному — отец сгинул в войну, потом мать и сестренки с голоду померли. Сосед свез его в Москву, куда отправился торговать на рынке. Дороги теперь назад в деревню и не найти. В какой стороне Тульская губерния, Огарева волость, деревня Истленьево? Как туда добраться? Да и к кому добираться-то? Небось уже и избу их на дрова разобрали соседи.
Отдавая Сережку в услужение, сосед обещался приехать, проведать, да, видно, забыл. Так ни разу и не был за два года. А у Кудина работы много: воды принеси — все ноги обобьешь огромным чайником да ведрами, пока натаскаешь, полы вымети да вымой, прибери, подай-принеси, а еще подзатыльник получишь. Тоже несладко и не всегда сытно. Вот найти бы тех дядек — того, кто заступился на базаре, или того, большого, в морской рубахе. Они, наверное, в страшную колонию не отправят.
Маленькое, исстрадавшееся сердце Сергуни наполнилось жалостью к самому себе, в глазах защипало — он хлюпнул носом и тут же испуганно притих: а ну как услышит кто? Но вокруг было тихо, и он незаметно для себя уснул.
Утро пришло с голодными спазмами в желудке. Есть хотелось неимоверно. И что было-то во рту за последние два дня? Кусок хлеба, да и тот не целиком.
Сережка осторожно выбрался из щели между мусорных ларей, огляделся: двор был пуст. Его товарищ-беспризорник так и не пришел. Может, поймали его милиционеры и повели в колонию, а может, решил не дожидаться до осени и один подался к теплому морю? Кто знает?
Выйдя на улицу, мальчик смешался с толпой прохожих, пошел в потоке людей. Ноги сами привели его к рынку, он начал бродить среди прилавков, жалобно прося хлеба, но торговки сердито отгоняли его. Заметив, что одна из них зазевалась, он быстро схватил с прилавка пару яблок, но убежать не успел. Ухо пронзила боль — высокий, прилично одетый мужчина, крепко зажав его ухо своими пальцами, смотрел на него сверху вниз с веселым изумлением.
— Поганец! — истошно заорала торговка. — А ну отдай! Милиция!
— Не ори… — спокойно сказал мужчина. Свободной рукой достал мелочь из жилетного кармана, небрежно бросил несколько монет на прилавок. — На!
— Спаси тя Христос!
Мужчина только досадливо отмахнулся от благодарившей торговки и, не выпуская зажатого в пальцах уха Сергуни, отвел его в сторону, подальше от любопытных взглядов прохожих.
— Давно воруешь? — с улыбкой спросил он.
— Пусти, дяденька, я больше не буду! — захныкал мальчик.
— Это еще посмотрим… — мужчина выпустил ухо, но цепко прихватил за шиворот. — Что, голодный?
— Да… — по щекам Сережки горошинами покатились горькие слезы.
— Не реви! — приказал мужчина. — Пошли со мной. Яблоки можешь оставить себе…
Через два часа сытно накормленный в ближайшем трактире Сережка уже был в тихом домике на окраине, где жил мужчина. По дороге он дотошно выспросил мальчика, кто он и откуда. Рассказывая о себе, Сергуня благоразумно умолчал, за что его выгнал Кудин.
Дома неожиданный спаситель, по-хозяйски развалившись на стуле, закурил папиросу. Мальчика поставил перед собой посреди комнаты. Из смежной боковушки вышел приятель хозяина — среднего роста, плотный, с белесыми глазами и тонкими усиками. Распахнутая на груди нижняя рубаха открывала замысловатую татуировку.
— Ну, — облокотился он на косяк двери, — теперича воспитательный дом решил заделать, что ли? Лишний рот добавил.
— Па-а-шел ты… — лениво отозвался хозяин. — Знаю, что делаю! Так тебя, говоришь, как звать?
— Сережка… — оробев, тихо промолвил мальчик.
— Не пойдет! — решительно заявил хозяин. — Вид у тебя жалостливый. Будешь Исусик! Запомнил?
Татуированный весело заржал, крутя головой.
— Вот этот, — показал на него Антоний, — Павел. Он у нас бешеный, если что не так — прибьет. Потому всегда его слушайся, делай, что велит. А меня зови Николай Петрович. Я не Пашка, я добрый, но в меру! Спать будешь в маленькой комнате, там кровать пустая есть. И не вздумай куда сбежать — на дне моря сыщу. Так-то… Иди помоги по хозяйству.
Сергуня понуро поплелся следом за Павлом на кухню, где хозяйничала неразговорчивая полная женщина, готовя обед.
Жизнь снова повернулась. Только к лучшему ли?
* * *
Информация заслуживала внимания. В ней указывалось, что некий иностранный корреспондент (называлась его фамилия и газеты, с которыми он сотрудничал), находясь в одном из московских ресторанов и будучи в состоянии сильного подпития, слезно и громко жаловался своему приятелю, что все русские попы — сродни древним колдунам, и цивилизованному человеку просто невозможно с ними иметь ничего общего, поскольку им всегда будут более дороги деревянные сохи и квас, чем протянутая для помощи дружеская рука сильных мира сего.
Прочтя эти слова, Айвор Янович невольно улыбнулся — ничего себе «штиль» у господина журналиста, надо же было столь выспренно загнуть. Или это «творчество» сотрудника, подготовившего информацию? Так, посмотрим, о чем шла речь дальше.
Отвечая на вопросы своего приятеля, корреспондент вкратце рассказал, что посещал митрополита Московского, Коломенского и Крутицкого и имел с ним беседу. От подробностей нетрезвый иностранный гость воздержался.
Айвор Янович тут же подчеркнул остро отточенным красным карандашом строчку о беседе с митрополитом. Западная пресса проявляет повышенный интерес к ограблению церквей? Или тут преследовались иные цели? Почему журналист упомянул в разговоре о «протянутой дружеской руке»? Неужели состоявшаяся с митрополитом беседа так подействовала на экспансивного писаку, что тот после нее нализался до чертиков? Отчего бы вдруг? Об ограблении церквей газетчик мог написать и без бесед с представителем духовенства — на Западе много чего разного пишут о нашей стране, ни с кем предварительно не беседуя и не советуясь. Значит, дело в другом. Но в чем? Что же так расстроило иностранного гостя, заставив его потерять контроль над собой? Не он ли и пытался «протянуть руку»? Но разве это входит в компетенцию журналистов, пусть даже представляющих самые солидные издания? Если он говорил об этом, то его наверняка уполномочили, но, судя по реакции, предложение осталось без ответа или ответ был резко отрицательным. Потому господин корреспондент с расстройства и глушил спиртное, что не смог добиться результата, ожидаемого его хозяевами? Правдоподобно? Вполне, но это еще не доказано.