Извозчик, вздохнув, тоже полез за кисетом, но покурить не успел. Вернулся Пашка, вытирая мокрую от беготни по крутым лестницам шею.
— В больнице он… Сосед сказал. Родич к нему или знакомый какой пришел, а тот не в себе. Лежит на полу и глаза закатил. Вроде как сердце.
Антоний зло отшвырнул окурок.
— В какой больнице? Когда повезли?
— Недавно, в «Медсантруд».
— Точно?
— Сам в комнату заходил, не заперто там, а сосед его выносить помогал. Курил на лестнице, когда я пришел. Он все и обсказал. Говорил, с сердцем плохо стало, — повторил Пашка.
— Садись, поехали! — скомандовал Антоний и приказал извозчику: — Гони в больницу «Медсантруд»! Знаешь, где?
— Не извольте сумневаться, домчим. Но, милая!..
Забившись в угол коляски, Антоний молчал. Как все неудачно! И надо было офицеру ни с того ни с сего начать страдать сердечными приступами. Подождал бы немного, и никаких страданий больше не пришлось бы переносить — от всех и всего избавили бы. Теперь думай, как до него добраться в больнице. Сунуться спрашивать — засветишься; искать самим — так до завтра будешь шарить незнамо где, больница-то, наверное, не маленькая. И бросить теперь это дело никак нельзя: говорить начнет офицер — совестливый их благородие. Надо у Павла злость погреть, тогда тот его из-под земли выроет.
— Как он тебя тогда отделал, помнишь? — словно ненароком спросил Антоний. Заметив, как Пашкино лицо пошло красными пятнами, довольно ухмыльнулся, отвернувшись. Сработало!
— Я его… — сквозь зубы процедил Заика.
— Только тихо! — Антоний положил ему руку на колено, успокаивая. Зачем раньше времени злость выплескивать, еще пригодится. — Шпалер и доставать не думай! Тихо его надо, тихо…
К старинному особняку, в котором размещалась больница, подъехали уже в сумерках. Мрачно темнел больничный парк, такой веселый днем, при солнечном свете; львы из белого камня на массивных четырехугольных столбах старых ворот словно угрожающе приподняли головы, завидев подъехавших; чугунные, ажурного литья створки ворот были приоткрыты, мягко светились окна приемного покоя, расположенного во флигеле.
Остановив извозчика, Антоний приказал ему развернуться, чтобы потом ехать в другую сторону. Пока разворачивались, наклонился к Пашке.
— Поймай там какую-нибудь милосердную сестрицу или больного, пусть быстренько узнают, куда офицера нашего определили. Потом пойдешь к нему. Как хочешь, а пройди! И тихо, Паша, тихо!
— Да понял я! — отмахнулся тот, соскакивая с коляски. Кинулся к воротам, вошел, свернул на дорожку, ведущую к приемному покою.
Вот мелькнула его коренастая фигура, освещенная фонарем у входа во флигель, громко хлопнула дверь.
Для себя Антоний решил: если сейчас вдруг поднимется тревога — ткнет стволом нагана в спину извозчика и прикажет гнать что есть мочи! Не пропадать же вместе с Пашкой! Неужели этот дурень не сможет сделать все как надо? Должен смочь, должен, ведь Пашка знает: от этого и его сопливая жизнь зависит.
Монотонно и тягостно ожидание: кажется, что целую вечность сидишь здесь, в старой извозчичьей коляске, а ведь еще, наверное, и пяти минут не прошло после того, как Пашка ушел к приемному покою. Посмотреть на часы? Нет, стоит их только достать, как начнешь без конца щелкать крышкой. Курить больше не хотелось — во рту уже и так скопилась противная горечь от множества выкуренных за сегодняшний день папирос.
Быстро темнело. Старый особняк больницы начал терять четкие очертания, зато резче проявились освещенные прямоугольники окон с тонкими переплетами рам. Прямо над воротами горел уличный фонарь, вырывая из тьмы край газона с низкой зеленой травой, кусок посыпанной толченым кирпичом дорожки и стоящую около нее садовую скамью.
Прошел кто-то в белом халате: не разглядеть издалека в сгущающейся темноте, мужчина или женщина. Снова хлопнула дверь приемного покоя, появился Пашка, направился торопливо за угол больничного корпуса, туда, где густо лежала тень старых деревьев парка. Зачем, что ему там понадобилось?
Антоний даже привстал, хотел окликнуть, но раздумал — пусть себе идет, ему на месте виднее. Только бы скорей он все сделал, скорей!
Подъехала больничная карета. Открыли ворота, покатили к флигелю: еще один больной.
Опять зацокали по мостовой кованые копыта. Антоний оглянулся. Из остановившейся у ворот больницы пролетки вышел сухощавый крепкий мужчина в хорошо сшитом сером костюме-тройке. С ним еще несколько человек. Быстро пошли к флигелю, от которого уже отъезжал больничный экипаж.
В воротах мужчина в сером остановился, пристально вглядываясь в извозчика и его седока. Антоний на всякий случай отвернулся — кто их знает, что за люди приехали и зачем?
Осторожно повернув голову назад, похолодел. Прямо на приехавших по дорожке, ведущей от больничного корпуса, торопливо шел Пашка Заика.
Остановят или дадут пройти? Но почему они должны его остановить? У Пашки на лбу никаких узоров нет, так, идет обычный человек, и все.
Пропустили. Антоний перевел дух. Но опять этот, в сером, немного отстав от своих, уже подошедших к дверям приемного покоя, остановился и подозрительно посмотрел Заике вслед. Чего пялится? Пашка тоже хорош: видно, не в силах совладать с нервами, припустил к коляске рысью. Падаль трусливая. Пашка Заика подбежал, тяжело дыша, шлепнулся на потертое сиденье рядом с Антонием, облизывая пересохшие губы.
— Все… Можно ехать…
Достал папиросу, прикурил, ломая одну за другой спички и бросая их с каким-то остервенением. Жадно затянувшись, непонимающе глянул на главаря бесновато вытаращенными глазами.
— П-поехали, ч-чего ждем?!
«Кончено, — понял Антоний. — Раз заикается, значит, кончено. Нет больше господина офицера. Сумел-таки».
— Гони к Ярославскому вокзалу! — громко сказал извозчику и тут же пожалел об этом. Чего раскричался?
Хотя кому их слушать на пустой улице, кроме кучера подъехавшей пролетки, ссутулившегося на козлах?
* * *
Когда Грекова отыскали у «Савоя» и приказали отправиться с группой на Ордынку, он поначалу испытал раздражение на несколько несуразный, по его мнению, приказ — разве не важнее сейчас отыскать и задержать Яшку Пана и, задержав его, потянуть за ниточку из запутанного клубка, в который сплелись убийство Кольки Психа у монастыря, ограбления церквей, перекупка краденого золота и безвестно пропавшие ценнейшие иконы?
В том, что бандит спрятался неподалеку, скорее всего в самой гостинице, у Федора сомнений почти не было — куда еще он мог подеваться? Все время бежал впереди, «в пределах прямой видимости», как пишут в сводках. Они больше по нему не стреляли, боясь задеть редких прохожих или убить в перестрелке Пана, которого очень хотели взять живьем. И вдруг тот пропал.
Неохотно оставляя все дальнейшее на Шкуратова, Федор отдал необходимые распоряжения и пошел к ожидавшему его экипажу.