— Я как-то частным порядком встречался с госпожой Бехтеревой; сорок лет она руководит Институтом мозга, академик, при регалиях и мантиях всех университетов; знаешь, как она выразилась? Мозг — инструмент настолько совершенный, что ни один исследователь за все время изучения так и не смог понять его истинного назначения. Все, что люди совершают, — не только простые действия, но и создание великих произведений искусства! — загружает этот странный орган всего на семь-двенадцать процентов мощности. Остальные девяносто процентов так и остаются невостребованными. Тогда зачем они?
Лир приподнялся в кресле и требовательно смотрел на Глостера, по-птичьи склонив голову набок. «Ильич!» — пронеслось в голове Глостера. Лир действительно был сейчас похож на Ленина, вернее, на его карикатуру, впрочем весьма удачную…
Но вот чего Глостер никогда не мог понять — играет Лир искренне, чтобы позабавиться самому или затем, чтобы размягчить собеседника-визави; в такие минуты Глостеру казалось, что Лира два: один — дуркую-щий фигляр, клоун, паяц, другой — затаившийся в этой раскрашенной оболочке убийца, безжалостный, бессмертный и беспощадный.
Кое-как справившись с безотчетно-мистической жутью, нахлынувшей на него вдруг, Глостер вслушался в пустопорожнюю болтовню Лира, и ему стало легче. Может быть, это не Лир, а он, Глостер, сходит с ума? Это бы многое объяснило.
— Есть мнение, дорогой Глостер, — продолжил тем временем Лир, — да, весьма авторитетное мнение, что наш мозг неземного происхождения… И еще не пришло время использовать всю его катастрофическую мощь… Или же… или просто по какой-то причине Бог. наказал людей, вот они и чухаются во тьме, будто свиньи в навозе, используя совершенный, уникальный, нигде в природе не повторенный инструмент на сотую долю возможностей… По-варварски. По-скотски.
Лир вздохнул, взглянул на собеседника требовательно:
— К чему я все это тебе говорю, Глостер? А к тому, что Маэстро, будь он псих или гений, напрягает куда больше извилин, чем большинство людей, так сказать, «в среднем по стране». А еще — применяет умения и навыки. И — мастерство. Не забудь, главное мастерство Маэстро — переправлять к праотцам всех, кто ему мешает. Без покаяния.
Глостер улыбнулся криво:
— Сейчас этого не умеет только ленивый.
— Разве?
— Да. Особенно среди людей специфических профессии. А в моей — дилетантов давно не осталось. В живых.
— Ты выглядишь весьма уверенным в себе, мой славный Глостер… Но в чем-то ты, безусловно, прав. Вот только не забывай об удаче. Вернее, об Удаче. Ее Величестве. Качество в нашем ремесле или искусстве порой решающее, ибо тому, кто неудачлив, второго шанса не выпадает никогда.
— Никакая удача не длится вечно.
— Кажется, в твоем голосе я расслышал самодовольство. Не так? Ну да…
Везет в этом мире не всем, не всегда и не во всем. Маэстро пока везет.
— Я найду его. Нужно только угадать, что он сейчас предпримет.
— Угадать? Ну что ж… Угадывай. Дерзай, Глостер. Кто поймет ум сумасшедшего? Да еще и гения к тому же, основное призвание которого — сеять смерть.
Лир вздохнул и, казалось, утратил всю свою энергию, всю взыскательную требовательность, всю ярость… Глостер вдруг увидел перед собой дряхлого тщедушного старика, озабоченного, кроме собственных бредней, еще и мучительной, смертельной болезнью, имя которой — страх.
— Ты должен его остановить, Глостер. Должен. И ты можешь, только… Ну да, я скажу тебе это. Чтобы ты не сильно обольщался на свой счет… В свое время у нас поговаривали, что… что у Маэстро договор со смертью. И, судя по всему…
Пока эта серьезная дама свои обязательства выполняет.
«…И пришел однажды Бог к людям, пришел, как человек, чтобы не убоялись Его, чтобы услышали Его, чтобы поняли Его… И спросил Он людей: „Любите ли вы Бога?“ — „Да“, — ответили Ему люди-»Так вот, до того, как были праотцы ваши, Азм Есмь, и Я повелеваю вам: будьте счастливы, да не будет между вами богатых и бедных, больных и увечных, завистливых и гордых, а будете все любимыми детьми Отца вашего!"
И испугались люди, и ропот Прошел меж ними, и старшие спросили младших:
«Чем делает себя этот человек? И почему говорит, как Власть Имеющий, когда суть такой же, как мы?» И озлобились люди, и насмеялись над Ним, и стали кидать камни, и кричали бранные речи, и бесновались, и требовали смерти… И говорили промеж себя так: как понять, угоден человек Богу или нет, если нет ни бедных, ни увечных, ни страждущих, если нет презираемых и презренных?.. И не соблазняет ли нас этот, в одеждах белых, как небо полдня?
…И не послушались люди Бога, и покинул их… И побрели люди во тьме мыкать злосчастие, каждый сам по себе, и каждый страдал, и желал быть любим, но были дела их злы, и не осталось в душах их Господа, и никто не возжелал вспомнить завещанное: «Возлюби Господа Бога своего всем сердцем своим, всей душою своею; и ближнего своего возлюби, как самого себя…» И никто не вспомнил слова сказанные: «Отче наш… и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…», и не было прощения, и не чаялось бессмертия и воскресения, и жизнь сделалась скудна, коротка и конечна".
Лир проснулся в холодном поту. Сердце билось с перебоями, то замирая, то начиная колотиться так, словно хотело вырваться из грешного и слабого тела прочь, наружу… Судорожно сглотнув липкую, вязкую слюну, Лир заметался взглядом по комнате, залитой лунным светом; серые очертания предметов в ней были знакомы и не знакомы одновременно, серые тени там, за окном, бросали на пол странные блики… И тут он услышал шаги; шаги были уверенными и тяжкими, как поступь Командора, они приближались, и Лир чувствовал: дверь откроется вот-вот, и комнату зальет слепящий мрак небытия, и от него, Лира, со всем его могуществом не останется ничего, кроме иссохшего старческого тельца: желтого черепа, обтянутого морщинистым пергаментом кожи, и тщедушного костяка в вялых лохмотьях истерзанной лихорадкой плоти; тельца, покоящегося в комках пропитанных запахом старческого пота простыней. Ужас был липким и скользким, старик ощущал его на ладонях, будто холодную налимью слизь… Вскинулся, брезгливо отер ладони о наволочку, сипло выдохнул стоялый, пахнущий медикаментами и мочой воздух, душащий, словно непроницаемое толстое покрывало, напряг всю волю, сел на постели и устремил взгляд на дверь, готовый встретить того, кто там, лицом к лицу, готовый ко всему…
И — снова проснулся. Белье было мокрым насквозь, старик дышал жадно и часто, как загнанная лошадь, под левой лопаткой словно воткнули раскаленный вертел и медленно вращали его, и старик боялся пошевелиться, чтобы не сделать эту боль нестерпимой… Он шарил трясущейся рукой по прикроватной тумбочке, стремясь отыскать выключатель, но рука его вдруг наткнулась на что-то холодное и липкое; сильное струящееся тело проползло по руке, обвило так, что старик перестал ее чувствовать… Он боялся повернуть голову и встретиться глазами с напавшей на него тварью; а раскаленный вертел вонзался в плоть все глубже, и старик понял, что жизнь кончилась, эта, земная жизнь, и в другой его не ждет ничего, кроме мучений, ужаса и кромешного мрака… Он дернулся что было сил, хриплый заунывный вой прорезал тишину комнаты, а старик кричал и рвался, стараясь освободиться от вязкой твари, что сковывала ему мышцы смертным холодом…