А Глостер… Ему казалось, что он болтается по замкнутому, вогнутому кругу; вокруг — тяжкие, будто литые бетонные стены, и он все никак не может ни вырваться, ни понять собственной роли здесь. Самое грустное и гнусное было в том, что Ричард был абсолютно прав! И что из того? Такой же или почти такой же разговор был у него, Глостера, с Диком… И где теперь Дик? Мертв. Откуда узнал Лир об их разговоре?! Никаких подслушивающих устройств в автомобиле не было, Глостер мог за это ручаться, но Лир — узнал. Как? Ведовством?
Жутко… При одном воспоминании об этом могущественном старике Глостеру становилось жутко; этот страх был сродни детскому, когда ребенок вдруг остается один дома и чувствует, как из темноты за окном, из каждого угла, из запечья на него надвигается что-то неодолимое… И кто-то невидимый ходит по дому, шуршит в шкафах, скребет по штукатурке… А он прячется в кровать, укрывается одеялом, зажмуривает глаза, но страх уже стиснул холодными мышиными лапками сердце, и нетопыри прочерчивают тьму где-то совсем рядом, касаясь лица холодными взмахами перепончатых крыльев, будто сорвавшиеся с Нотр-Дам химеры… Глостер почувствовал, как холодный озноб прошел от спины по рукам до самых кончиков пальцев, вспомнил вгляд Лира… Ну да, взгляд: глаза его были водянисты, пусты и безжизненны, как бельма. Нет, Лир не обезумел: он всегда был таким.
— Все меняется… — спокойно продолжал тем временем Ричард. — За десять лет низверглась империя, почти в каждом из былых ее осколков построена своя национальная деспотия… А деспотия — это очень удобно и для толпы, и для героев. Для толпы — есть кому поклоняться и от кого получать пряники и побрякушки на грудь. Для героев… Героям есть кому служить не за деньги, а за идею! Все тираны любят мифологизировать свою власть… Чем не ловушка для героев?
Ричард вздохнул тяжко, словно вспомнил что-то давнее в своем прошлом, совсем давнее, когда вагнеровские валькирии еще могли свести его с ума и заставить поверить в то, что он способен перевернуть этот мир и обрушить его в тартарары.
— Этот Маэстро… — Ричард раздумчиво поднял глаза к потолку. — Я по-своему понимаю его, и мне его по-своему жаль. Вы знаете подоплеку его конфликта с Лиром?
— Разве это важно?
— Вы правы. Наверное, это действительно не важно: два человека из прошлого, две тени вступили в схватку сейчас, при свете дня, вовлекая в нее живых людей… Разве это разумно? — Ричард снова вздохнул, прикурил сигару, пыхнул, продолжил уже спокойнее:
— Мир поменялся, И только Лир, этот выживший из ума старик, полагает, что еще правит. Чем он себя считает? Теневым кардиналом канувшей империи? Координатором армии несокрушимых вервольфов или, раз уж территория славянская, волкодавов? — Ричард снова вздохнул, на этот раз сдержаннее. — Все это славно для шпионских романов, но очень плохо по жизни.
Другое время, другие люди в игре. И — другие ставки, — Вы полагаете, Ричард, у Лира малые ставки? — Верхняя губа Глостера дернулась, и передние зубы обнажились в непроизвольном оскале, словно у того самого зверя, которого так неосторожно помянул Ричард.
— Важно не сколько поставлено, а сколько получено. — Ричард успокоился совершенно, он оценил реакцию Глостера: тот не возражал по существу. Теперь осталось только завершить вербовку. Ну да, что это, если не вербовка? Как сформулировал кто-то из нацистских бонз, смысл этой жизни состоит только в том, чтобы тебе подчинялось как можно больше людей, а ты — как можно меньшему их числу. Сделать Глостера подчиненным не удастся, но и заставить этого нерассуждающего бультерьера из Лировой своры заметаться, задрать морду и верхним нюхом почуять нечто… То ли запах сахарной кости, то ли падали… Любое из этих беспокойств Глостера хорошо для него, Ричарда.
— Каждый идиот может играть в русскую рулетку и воображать себя Господом Богом, но что он получает в итоге? — Ричард комфортно откинулся на сиденье, в его речи появились поучающе-профессорские интонации. — Пулю. Вам оно надо, Глостер?
Вместо ответа, Глостер неторопливо достал из кармана портсигар, выудил сигарету, размял, щелкнул зажигалкой, полюбовался пламенем, прикурил, пыхнул, на мгновение окутавшись невесомым голубоватым дымом.
— Лир давно не контролирует ситуацию. Совершенно. Теневая власть призрачна, на свету она пропадает. Скажите, дорогой Глостер , зачем любому из сильных мира сего, из князей власти официальной сейчас терпеть такого конкурента? Который бесцеремонно лезет в дела всех и каждого, руководствуясь — чем? Правом? Но какое может быть право, если нет силы? Ведь у каждого из президентов в их республиках — это вам не Россия! — мощнейшие службы безопасности, преданные лично им. Какие уже теневые заговоры… А Лир распоряжается огромными деньгами и, следовательно, манипулирует и людьми, и событиями. Зачем? К собственной выгоде? Или — из самой человеческой из всех страстишек — страсти к игре? — Толстяк улыбнулся широко и добродушно, произнес с легкой, чуть нарочитой иронией:
— Нет, возможно, есть еще и масонские ложи, и тайные вечери, и клятвы на крови, и шабаши «золотой сотни» богатейших семейств, и камлания иноверцев… Но ведь все это из бульварной прессы и никак не из реальной жизни, нет? — Ричард внимательно и пристально посмотрел Глостеру в глаза.
Тот взгляда не отвел, но и на взгляд не ответил: особое искусство «пустого созерцания», которое может вполне деморализовать собеседника, довести его до истерики, до взрыва… Но только не Ричарда. А все же и он — замельтешил глазами, засуетился, пусть и едва-едва.
— Ну да, ну да… — произнес Ричард скороговоркой. — Наверное, и это возможно, но где-то там, на Западе, и не в нашем районе… — вполне добродушно и миролюбиво произнес толстяк, пародируя акцент товарища Саахова из «Кавказской пленницы». — А если вернуться к нашим баранам… — Голос его стал серьезен. — Глостер, я полагаю, для вас это вопрос оч-н-чень трепетный: что будет, если Лир вдруг умрет? Ведь бессмертных у нас нет.
— Кроме Кощея.
— Смерть Кощеева в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в ларце… И вся эта сборная матрешка — за тридевять земель. Помню, — с добродушной улыбкой сказал Ричард, но, пока он говорил, улыбка эта его угасала, таяла, словно некто невидимый за сценой руководил светом, заставляя его медленно меркнуть, будто театральную люстру. — Я говорю серьезно.
— Куда серьезнее. Это предложение?
— Можно считать и так.
— Тогда… мне предстоит подумать.
— Время терпит.
Время терпит. Но не всех и не всегда. Да и… время не только в разном возрасте течет по-разному, но в разных местах. И если в Москве — оно мчится, словно ветряной шквал по проспекту, погребая секунды, минуты, часы под освещаемыми вечно искусственным светом сводчатыми коридорами подземки, то на юге оно тянется ленивой и сонной клячей… Где год за день, а день за год… И в одно утро умещается столько, а впереди еще целый день — знойный, длинный, тягучий… И такой же длинный вечер, и теплая звездная ночь… Вот и теперь Глостеру пусть на миг, но показалось, что мчатся они по этому полупустому шоссе уже целую вечность… И Москва осталась там, в далеком далеке, и не только в пространстве, но и во времени.