— Насчет твоих отношений с Грачевым тоже все подтверждается, — продолжает поражать своей осведомленностью Старший. — Мне Грачев тоже враг, но ваши дела — это ваши, и мне на них наплевать. А вот мы с тобой служили рядом. Служили бы вместе — может, и отпустил бы. Сейчас могу лишь пообещать, что просто так, из прихоти, мы тебя не расстреляем.
Нет, стул стоит на земле твердо и на четырех ножках. Мертво стоит. И не охранник его подставил. Судьба. Трижды, да, трижды в жизни меня убеждали, что я ломаю себе жизнь, пробуя ходить по «острию бритвы». Первый раз — когда после окончания училища пригласили служить в воздушно-десантные войска.
Вообще-то они для военного журналиста интересны, но — малоперспективны. Газеты — только «дивизионки», а это меньше, чем «районки». Роста, соответственно, нет. Места службы — небольшие города и поселки. Плюс парашютные прыжки, вечные учения. Словом, с потолка заметку не напишешь.
— Раз пригласили, значит, пойду.
Те, кто ехал сразу в большие газеты и крупные города, откровенно жалели:
— Зря ты лезешь в эти ВДВ. На них красиво смотреть лишь со стороны, у них — пять минут орел, а двадцать четыре часа — ишак. Засохнешь.
Второй раз откровенно покрутили пальцем у виска, когда предложил себя на замену журналистам, первыми вошедшим в Афган.
Потом, когда на афганской и десантной теме написал первые книга, в том числе и упомянутую «Грозу…», когда из «дивизионки» взяли в журнал «Советский воин», а вскоре назначили и его главным редактором, разговоры, правда, стали иными: конечно, ты повращался среди такого, что не написать грех.
Зато когда подал рапорт с просьбой освободить от должности главного редактора, друзья вздохнули откровенно озабоченно:
— Ох, аукнется тебе этот шаг. И, наверное, не раз.
Аукнулось. Все три раза аукнулось. Плюсами. И как раз в тот момент, когда жизнь висит на волоске. Судьба все же догнала, не оставила. Ничего в жизни зря не происходит. Все учитывается, и за все платится…
— В общий лагерь я тебя не отдам, ни в каких списках пленных тебя не будет, — продолжил Старший чертить линию судьбы на моей руке. Но почему не сдаст и не включит? Это хуже или лучше? Стул станет на три ножки или опять начнет терять равновесие на одной? — Твоей судьбой буду заниматься сам. Если твое начальство пойдет навстречу, значит, договоримся, а нет… Тогда извини. По всем каналам мы уже сообщили, что ты убит при попытке к бегству.
Стул не зашатался — его попросту отобрали. Разговор окончен. Теперь от меня ничего не зависит. Только от налоговой полиции. Но какие выставят условия? Пойдут ли наши на них? Будут ли иметь право пойти: мы — государственная спецслужба, а не частная лавочка. Прибавил начальству заботы…
— Но было бы лучше, окажись ты контрразведчиком, — вернулся, чтобы закрыть эту тему, к первым разговорам Старший. И объяснил причину: — Их быстрее выкупают и меняют. А с вами, видимо, придется повозиться. Все.
Следующим на выход требуют Бориса. С ним, судя по всему, говорили по-иному: спустившись обратно, тот молча и нервно закуривает. Ждем, когда окурок вомнется в нижнюю ступеньку.
— Сказали, что меня спасут только деньги.
— Сколько? — решается спросить Махмуд.
У него вообще непонятная роль. Вначале хотели отпустить, потом сказали:
— За тебя, парень, ничего не дадут, поэтому сидишь за компанию. Но выйдешь последним, чтобы ФСБ не село нам на хвост. Зато когда выйдешь, с удовольствием набьешь им морды, — кивнули на нас с Борисом.
— Набью, — охотно поддержал идею водитель. — Дайте только выйти.
— В плен можно бесплатно только войти, а выход — уже мани-мани. Так что твоя свобода зависит от них.
Потому и прорвалось у Махмуда с тревогой:
— Сколько?
— Миллиард. За меня и тебя. Это последняя цифра. Если ничего не придумаем, с нами возиться не будут.
Наверху прокукарекал петух. Но нет, это не красные дьяволята, не неуловимые мстители налетели нас спасать. На самом деле ходит по двору такой, орет днем и ночью. Как и боевикам, дали ему кличку — «Петух с куриными мозгами». А он, наверное, просто ошалел от бомбежек.
А мы ошалеваем от суммы. Миллиард — это же сначала надо найти сто миллионов, потом двести, триста…
Из рассказа сослуживцев Бориса Таукенова:
Когда от посредника узнали эти нули, сначала подумали, что ослышались. Откуда? Да и ребята столько сделали для Чечни, чеченцев! Сколько беженцев вывезли, сколько устроили на работу в Нальчике, скольким помогли поехать лечиться!
Старейшины, муллы Балкарии решили ехать в села, около которых произошло пленение, поговорить с людьми по-соседски. Вернулись ни с чем. Жена искала Бориса в окрестностях Грозного около сорока суток. Приехавшая туда же теща попала под бомбежку, сломала ногу. Брата, колесившего по республике, поймали, поставили к стене, стреляли над головой: еще раз приедешь без денег, не отпустим. Когда родственники пришли с собранным со всех закоулков, с выделенной головным банком суммой в четыреста миллионов рублей, посредник усмехнулся: за такие деньги вам даже труп не отдадут.
Махмуд тянется к пачке сигарет, закуривает. Неловко оправдывается:
— Я не курить. Зуб болит.
Остается лежать у огарка свечи, зажженной для вызовов. Протачивает на ее мягкой белой спинке бороздку, спуская вниз озерко расплавленного воска. Свеча в таком случае сгорает значительно быстрее, но что свеча, когда на тебя навесили ценник. Миллиард… А почему не назвали мне цифру? Или я иду у них на обмен?
— Долбаный петух, — смотрит вверх Махмуд. — Кто будет сушняк?
Протягивает остатки чая. Отпиваем по глотку. Молча укладываемся спать.
— Николай, тебя твои не бросят? Искать будут? — неожиданно спрашивает Борис. Хочет хотя бы с этой стороны получить какую-то надежду…
— Даже не сомневаюсь.
— Ты так уверен? Государству всегда было наплевать на своих людей.
Резкая оценка удивляет, но сегодня не до споров.
Насчет государства не знаю, но ее спецслужба, налоговая полиция, не бросит. Сейчас перебираю в памяти людей, с которыми служил, руководство — нет, наши станут биться до последнего.
— Тогда тебе повезло. А меня в последний раз чаще всего окружали подлецы. Которые мечтали нагреть руки на моей должности и моей мягкости… Извини, можно мы с Махмудом поговорим по-балкарски?
— Конечно.
Они зашептались, а мне совестно. Если разговор со Старшим лично мне дал хоть какую-то надежду, то у ребят он ее отобрал. Я уверен в тех, с кем служил, они разочарованы, потому что не могут припомнить никого, кроме родственников, кто попытается хлопотать за них.
Поэтому топчу, скрываю свое возбуждение — его ни в коем случае не должны чувствовать ни Борис, ни Махмуд. Иначе… В камере или должны сидеть одни смертники, или надежда должна быть у всех.