На следующее утро на крыльце школы Бальзамова поджидала троица из числа местной шпаны.
– Дохлый, с тебя монета, лучше две, – сказал сутулый Сима.
– У меня пусто, пацаны.
– Че, мамка на завтраки не дала? А ну попрыгай. Не дай боже, зазвенит! – подступил вплотную к Бальзамову Кислый.
И тут, Дохлого прорвало. Он круто, наотмашь, саданул противника по уху и, не дожидаясь реакции остальных, начал бить кулаками и пинать все, что попадало в его поле зрения. Его тоже били, но никакой боли не чувствовалось. В какой-то момент Бальзамов даже рассмеялся. «Давай, давай», кричал он, подставляя грудь под очередной удар. При этом Вячеславу казалось, что он одет в теплую, шерстяную броню отцовского свитера, которая важно поскрипывала после каждого движения.
Неожиданно чья-то тяжелая рука легла ему на плечо.
– Достаточно, джентельмены. Я сказал: хватит! – Это был голос тренера по боксу Сергея Александровича Долгова, который как раз пришел за очередным пополнением для боксерской школы.
В наступившей тишине Сергей Александрович достал тетрадь и, вырвав из нее лист, протянул Бальзамову.
– Завтра жду по этому адресу.
На следующий день будущий боксер в одних спортивных трусах по стойке «смирно» стоял перед тренером. Оглядывая узкоплечую фигуру, руки с еле заметной мускулатурой, тощие, длинные ноги с выпирающими коленями, даже видавший виды Долгов, удивленно покачивал головой.
– Тебя что, дома не кормят?
– Сам не люблю.
– Надо полюбить. Иначе у нас ничего не выйдет. Если хорошо постараться, то из твоего тела можно вылепить неплохую конфетку. Но лучше сразу договоримся: никаких драк на улице и никаких троек в школьном дневнике.
– А если нападут?
– Постарайся уклониться или вызвать милицию. Бить можно только в крайних случаях. Чтоб такого, как вчера, не было.
– Да я первый раз в жизни.
– Сказки детям своим рассказывать будешь. У тебя очень неплохие данные для боя, для спортивного боя. Улица, как известно, не только талант, но и свободу отнять может. Так что заруби себе на носу: школа, тренировка, дом.
С этого дня жизнь Вячеслава Бальзамова, если сказать, что круто изменилась, то вообще ничего не сказать. Она, словно ходила на голове, а теперь встала на ноги. О позорном прозвище через месяц уже никто не вспоминал. Пару раз были поползновения у шпаны проверить его боксерские навыки, но, схлопотав «на орехи», бывшие обидчики вынуждены были признать, что этот парень сильно изменился и нужно поискать другую жертву для своих развлечений.
Вячеслав пошевелился и повернулся лицом к дежурному. Тот, как жвачное животное, отрешенно двигал челюстями, уткнувшись в кроссворд.
– Который час? – спросил Бальзамов.
– Тебе-то какая разница. Подозреваемый спит – время идет. – Но, встретившись взглядом с арестованным, добавил: – Ну, предположим, пятнадцать часов сорок минут. Скоро на допрос.
Тут дверь открылась, и в помещение вошел седоусый подполковник.
– Здорово, Володя, – обратился офицер к дежурному, – как жизнь молодая?
– Ничего, Глеб Сергеевич, вот правонарушителей стережем. А вы какими судьбами к нам?
– Послушай, Володечка, не в службу, а в дружбу. Меня, старика, совсем артрит окаянный замучил. Чувствую – не дойду целую остановку до аптеки. Ты не добежишь, а?
– Глеб Сергеевич, да без проблем. Гусейнович не раньше, чем через час, будет. Что вам купить?
– А вот бумажка. И все, как есть, прямо – по списку. Денежки не забудь. А я пока твоего чикатилу покараулю.
– Да он и так никуда не денется. Ключи Гусейнович забрал, а замок – хоть из танка стреляй. Разве, что сквозь прутья пестрой лентой выскользнет. Ну, я мигом.
– Да, не торопись, Володечка, воздухом подыши.
– Спасибо, Глеб Сергеевич, – крикнул уже в дверях дежурный.
Когда шум шагов за дверью стих, подполковник Глеб Сергеевич Горелый подошел к прутьям решетки.
– Привет, Бальзамов. – Родинка величиной с ноготь под правым глазом милиционера чуть задрожала.
– А вы кто?
– Потом узнаешь, а сейчас внимательно слушай. Вот здесь обломок бритвы. Я ее обернул кожей, – сказал Горелый, протягивая крохотный сверток, – спрячь между десной и щекой. Сегодня вечером, если не выйдешь из несознанки, Гусейнович кинет тебя в пресс-хату.
– Это там, где урки прессуют? – спросил Бальзамов.
– А ты осведомленный. Так вот. Когда окажешься в камере, лезвием руби здесь, – Горелый показал на сгиб локтевого сустава, – прямо по вене и здесь, на запястье. А потом, где хочешь. Главное – побольше крови.
– А что, урки крови испугаются?
– Глупый. Они нужны для того, чтобы сделать из тебя мешок с отбитыми потрохами, не оставляя синяков и никакого другого следа. К тому же тебя спасать для следствия будет нужно. Нам необходимо дотянуть до утра. Пока зашьют руку, наложат жесткий бинт – пройдет время. К тому же врач вряд ли разрешит прямо после операции конвоировать тебя в камеру.
Бальзамову от всего этого просто хотелось заплакать, вцепившись в прутья решетки и просить, умолять этого пожилого человека – вытащить его отсюда. Хотелось почувствовать себя ребенком, и пусть взрослые сами решают его судьбу. А он бы только беспрекословно подчинялся, как в детстве, отцу или матери.
– Я все понял, – собрав остатки мужества в кулак, выдохнул он.
– Ну, тогда с Богом, – сказал Горелый и, заслышав шаги за дверью, отошел к столу дежурного.
– А вот и я, – дыхание дежурного было слегка учащенным. – Глеб Сергеевич, все куплено согласно списку.
– Вот спасибо, Володечка, дорогой. Я пойду, а не то моя старуха все морги на уши поднимет.
Примерно через час Бальзамов был на допросе у капитана Садыкова.
– Ну, что, великий молчальник, – Садыков поигрывал тонкой золотой авторучкой в смуглых пальцах, – запираешься дальше? Как ты уже понял, я человек интеллигентный и собственноручно выбивать показания не люблю.
– Конечно, нужно ведь двигаться вверх по лестнице жизни, – горько сыронизировал Вячеслав.
– Знаешь, господин Бальзак, а мне даже хочется, чтобы почки твои стали двумя ненужными тряпками, чтобы печень твоя застряла у тебя в глотке, а легкие болтались бесформенной слизью в кашляющей груди. Но и это не все. Знаешь, что будет с твоей талантливой литературной головой? Так я скажу. Мозг в твоем черепе после соответствующих действий будет напоминать ваш русский холодец, с одной маленькой извилиной от зековской шапки. Через некоторое время, на лице образуются две черные подглазины, под двумя ввалившимися органами зрения, кожа на лице пожелтеет и сморщится, как древний египетский папирус, спина ссутулится, а ноги будут передвигаться с невероятным трудом. Весь внешний облик изменится так, что даже мать родная не признает. Каждое движение будет отдаваться нестерпимой болью. Это и называется – стать овощем.